Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)
Она осадила лошадь. Чуть откинутая назад голова ее могла остановить мое сердце. Движением руки она задержала следовавшее за нею войско. В наступившем молчании слышно было, как смолк пробитый копьем пес и как застонал в последний раз муж, испуская дух. А потом на горе наступил покой.
Я направился к ней, стройной и сильной, как дикий зверь – пантера, сокол, косуля. Серьезный и гордый взгляд ее остановился на павшей плясунье: ей случалось видеть подобное зрелище и прежде. Сердце мое сказало: «Ни слез, ни вздохов. Она не поймет труса».
Она медленно отвечала на языке берегового народа:
– У нас нет глашатая.
– У нас тоже, – отвечал я. – И пусть Гермес, вестник богов, станет между нами. Я – Тесей, царь Афинский, сын Эгея, сына Пандиона.
Она поглядела внимательнее: похоже, имя мое донеслось и сюда. Арфисты знают других арфистов, так и воины слышат о самых искусных. Она обернулась к своему войску, пересказывая услышанное; они вытягивали шеи, чтобы посмотреть, и переговаривались. Но потом она снова оглянулась на меня и, подыскивая слова, свела к переносью четкие брови. Язык она знала хуже меня и медленнее складывала фразы.
– Здесь нет мужей и нет мужских богов. – Она повела кругом рукой и назвала странное для слуха имя, словно бы оно все объясняло. Подумав, добавила: – Девичий утес.
Я спросил:
– А ты кто?
Прикоснувшись к груди, она проговорила:
– Ипполита, владычица дев, царь. – И гордо вздернула голову.
Сердце мое устремилось к ней. Но я сказал только:
– Хорошо. Значит, мы вдвоем можем переговорить. Я пришел сюда с миром.
Она гневно тряхнула головой, явно желая сказать мне: «Лжец!»
Пальцы ее нетерпеливо прищелкнули, она снова не могла отыскать слово. Наконец, указав на нас, она воскликнула:
– Вы – пираты! – И войско за спиной ее повторило слово на собственном языке.
«Да, – подумал я, – и она помнит меня».
– С миром, – повторил я. – Покуда я жив, я не солгу тебе. – Я попытался заглянуть в ее глаза. – Да, мы пираты, но лишь развлечения ради, а не потому, что добываем разбоем пропитание. Я царь в Афинах, Элевсине и Мегаре до самого конца Истма, Крит платит мне дань. Сожалею о нашей нескромности на берегу, но мы в этих краях чужие, и мужи долго пробыли в море. Впрочем, вы взыскали кровью достаточную цену. Пусть теперь настанут мир и дружба.
– Дружба? – Она словно не верила словам чужого языка, слыша в них безумие.
Одна из дев позади нее разразилась бешеным хохотом. Опустив топор на плечи коню, царица постаралась сложить слова чужого языка и отвела назад сверкающие волосы, прикрывавшие пальцы.
– Это место, – проговорила она, складывая слово к слову, – священно. – Ее жест придал речи еще большее значение. – Мужам не приходить сюда. А вы… вы видели тайное. За это положена смерть… всегда. И мы, девы, убьем вас. Таков наш закон.
Глаза ее встретились с моими: серая влага, серые облака, они говорили без слов, что, возможно, и нас скоро ждет смерть. Обернувшись, она указала на святилище:
– Все мы в ее руке.
Она набрала воздуха в грудь, чтобы испустить боевой клич, и я вскричал:
– Подожди!
– Нет! Богиня разгневана. – Но рука ее остановила коня.
– Ипполита. – Имя это пахло вином и медом. – Мои люди не могли прогневать ее. Смотрел только я один – кроме меня, никого наверху не было. Они не могли видеть и ничего не сделали. – Я говорил медленно, стараясь, чтобы она уловила смысл. – А потому отвечу за себя самого. Ты понимаешь меня? Пусть будем только ты и я, рука против руки, царь против царя. Я вызываю тебя на поединок, царица дев. Таков наш долг перед теми, кто почитает нас.
Она поняла. Дело действительно следовало уладить между царями. Насколько я понял, она согласилась с этим, хотя у них не было такого обычая. На лице ее не было страха – только недоумение и сомнение. Конь ее дернул головой, тихо зазвенели серебряные диски. Я подумал: «Она слышит голос своей судьбы».
Вверх по склону поднялась дева с мечом. Та самая отставшая пловчиха, которую спасла Ипполита: высокая, сильная, синие ввалившиеся глаза еще туманил оставивший ее транс – последняя рана в руке кровоточила. Ипполита склонилась к ране, обе заговорили. Высокая дева нахмурилась.
– Иди же сюда, Ипполита, – сказал я. – И пусть боги рассудят. Царь не отказывает царю.
Мрак сгущался, но для моих глаз лицо ее светилось собственным светом. Она была юна и, как подобает в юности, горда и отважна. Честь, гордость искушали ее, и не только они.
– Если я погибну, – проговорила она, – обещаешь ли ты оставить священное место и дев? Ты уйдешь отсюда?
Сердце заколотилось в моей груди.
– Клянусь в этом. Присягнут и мои воины.
Они собрались послушать; раненые опирались на невредимых, некоторые отсутствовали, все согласно бурчали: с них было довольно.
– Никакой мести, – проговорил я, – кто бы ни пал. Пусть наши люди разойдутся с миром. Если я погибну, похороните меня на этой горе, у тропы, уходящей к морю. Но если меня ждет победа, ты будешь моей.
Поглядев на меня, она медленно проговорила:
– Как это – твоей?
Я кивнул и, чтобы убедиться в том, что она понимает меня, постарался выбрать самые простые слова:
– Если после моей победы ты останешься жить, то назовешь меня своим царем и последуешь за мной. Слово в обмен на слово. Клянусь своей жизнью и священной Рекой, клятвой, которую не смеют нарушить и боги, что никогда не опозорю тебя и не стану ни к чему принуждать против твоей воли. Ты будешь моим другом и гостьей. Пусть твоя богиня поглотит мое сердце, если я лгу. Принимаешь мои условия?
Она нахмурилась с легким удивлением. А потом широко взмахнула рукой, словно желая сказать: «А, ерунда», прикоснулась к лезвию своего топора, украшенному серебряными знаками, и вымолвила:
– Я бьюсь до смерти.
– Жизнь и смерть даруют нам боги. Значит, ты согласна?
Стоявшая рядом девушка вмешалась в разговор на своем родном языке. Я понял, что она против, и торопливо сказал:
– Тебе выбирать оружие.
Девушка схватила Ипполиту за руку. Та повернулась и что-то сказала ей; спешившись, передала в руки священный топор и поцеловала, назвав ее имя стоявшему позади войску. Девы отвечали скорбным согласием; я понял – она назвала наследницу. А потом она шагнула вперед и поглядела на меня расширившимися глазами, какими следила за встающей луной. Меня охватил страх: что, если она способна по собственной воле впадать в священный транс, обращаясь в воинственную менаду, дикую, словно пантера, знающую лишь один закон: убить или умереть. Но мистерия была прервана, и лицо ее казалось просто серьезным. Я понял, что она предлагает себя в жертву и ждет царской милости.
