Вальтер Скотт - Уэверли, или шестьдесят лет назад
— И я уверен, — сказал Мак-Комбих, поднимаясь с пола, на котором, из боязни прервать их разговор, он лежал так тихо, что в темноте Эдуард даже не заметил его присутствия, — я уверен, что Эван Дху никогда не желал и не заслуживал лучшего конца, чем смерть вместе со своим вождем.
— А теперь, — сказал Фергюс, — раз мы уже заговорили о кланах, что ты думаешь о предсказаниях Бодаха Гласа? — И, не дав Эдуарду ответить, продолжал:
— Я опять его видел прошлой ночью… Он стоял в луче луны, который падал из этого высокого и узкого окна на мою постель. «Чего мне бояться, — подумал я, — завтра, задолго до этого времени, я буду таким же бесплотным, как и он». «Обманчивый дух, — сказал я, — пришел ли ты в последний раз на землю, чтобы порадоваться падению последнего потомка твоего врага?» Призрак, как мне показалось, поманил меня, улыбнулся и исчез из виду. Что ты об этом думаешь? Я задал этот вопрос моему духовнику; он славный и неглупый человек. Ему пришлось признать, что церковь допускает возможность таких видений, но он советовал мне не сосредоточиваться на этих мыслях, так как воображение иной раз играет с нами странные шутки. Что ты об этом думаешь?
— То же, что и твой духовник, — сказал Уэверли, не желая в такую минуту вступать по этому поводу в спор. В этот момент стук в дверь возвестил о приходе достойного священника, и Эдуард удалился на то время, пока он совершал над обоими осужденными последние обряды по ритуалу, предписанному римской церковью. Примерно через час Уэверли снова впустили. Вскоре после этого в темницу вошел отряд солдат с кузнецом, который сбил кандалы с ног заключенных.
— Ты видишь, какого высокого мнения здесь о силе и смелости наших горцев. Мы пролежали здесь в цепях, как дикие звери, пока у нас ноги не отнялись от судорог, а когда с нас сбили оковы, к нам выслали шестерых солдат с заряженными мушкетами, чтобы мы, чего доброго, не захватили замок штурмом!
Впоследствии Эдуард узнал, что эти строгие меры предосторожности были приняты после отчаянной попытки заключенных совершить побег, в чем они едва не добились успеха.
Вскоре после этого барабаны гарнизона пробили сигнал «к оружию».
— Это последний сигнал на построение, который я услышу и выполню, — сказал Фергюс. — А теперь, мой милый, милый Эдуард, прежде чем мы расстанемся, поговорим о Флоре — это такой предмет, который способен расшевелить в моей душе всю нежность, какая у меня осталась.
— Но мы же не расстанемся здесь? — воскликнул Уэверли.
— Нет, именно здесь. Не сопровождай меня дальше. Меня не страшит то, что меня ожидает, — сказал он гордо. — Природа иной раз беспощадней палача. Каким счастливцем мы считали бы человека, который мог бы пройти все муки жестокой смертельной болезни за полчаса? А это дело, как бы с ним ни тянули, дольше не продлится. Умирающий может встретить смерть бестрепетно, но зрелище его последних мук способно убить живого друга. Этот закон о государственной измене, — продолжал он с удивительной твердостью и хладнокровием, — одно из тех благодеяний, Эдуард, которыми ваша свободная страна наградила бедную старую Шотландию: ее законодательство, как я слышал, было намного мягче. Но я предполагаю, что когда-нибудь, рано или поздно, когда уже не останется ни одного дикого гайлэндца, чтобы воспользоваться их милостями, англичане вычеркнут из своих законов эту статью, которая ставит их на одну доску с каннибалами. И что за комедия — выставлять на всеобщее обозрение отрубленные головы? У них даже не хватит остроумия украсить мою бумажной короной; в этом по крайней мере заключался бы сатирический намек. Все же я надеюсь, что ее выставят на Шотландских воротах, чтобы я и после смерти мог смотреть на голубые горы моей родной страны, которые я так люблю. Барон бы тут обязательно прибавил:
Moritur, et moriens dulces reminiscitur Argos note 484.
В эту минуту со двора замка донеслась какая-то суетня, грохот колес и конский топот.
— Я объяснил тебе, почему ты не должен меня сопровождать, а эти звуки говорят, что минуты мои сочтены. Скажи мне только, как ты нашел бедную Флору?
Уэверли прерывающимся голосом рассказал ему о ее душевном состоянии.
— Бедная Флора! — ответил предводитель. — Она могла бы вынести смертный приговор себе самой, но не мне. Ты, Уэверли, скоро узнаешь в супружеской жизни все радости взаимной любви — наслаждайся же с Розой этим счастьем долго-долго. Но ты никогда не сможешь испытать всю чистоту чувства, соединяющего двух сирот, как Флора и я; мы были брошены одинокими в жизнь, и с самого детства каждый из нас был для другого всем на свете. Но у Флоры такое сильное сознание долга и она так поглощена своей преданностью королевским изгнанникам, что в этих чувствах она почерпнет новые душевные силы, лишь только притупится острота разлуки. Фергюса она будет вспоминать тогда как одного из героев нашего рода — она так любила говорить об их славных делах.
— Значит, она тебя больше не увидит? — спросил Уэверли. — Она, кажется, на это рассчитывала?
— Нет, ее обманули, и это было необходимо. Надо было избавить ее от мук последнего ужасного расставания. Я не смог бы проститься с ней и не расплакаться, а мне не хотелось, чтобы эти люди подумали, что в их власти исторгнуть у меня слезы. Ее уверили, что она увидит меня позже, но это письмо, которое ей передаст мой духовник, сообщит, что все уже кончено.
В этот момент вошел офицер и объявил, что верховный шериф со своей свитой ожидает осужденных у ворот замка и требует выдачи Фергюса Мак-Ивора и Эвана Мак-Комбиха.
— Иду, — сказал Фергюс и, поддерживая под руку Уэверли, стал спускаться по лестнице; за ним шли Эван Дху и священник, а замыкали шествие солдаты. Двор был занят эскадроном драгун и батальоном пехоты, которых выстроили вдоль стены четырехугольником. Посредине стояла повозка в виде саней, на ней осужденных должны были отвезти к месту казни, находившемуся в полумиле от Карлейла. Она была выкрашена в черный цвет и запряжена белой лошадью. На заднем конце саней сидел палач, отталкивающий вид которого вполне соответствовал его ремеслу, и держал в руках широкую секиру; спереди было два свободных места. По ту сторону длинной и темной арки готических ворот, выходивших на подъемный мост, стояли всадники — верховный шериф и его свита, которым этикет, разграничивающий права гражданских и военных властей, запрещал доступ в крепость.
— Недурно обставлено для заключительной сцены, — промолвил Фергюс, с презрительной улыбкой оглядывая всю эту бутафорию устрашения.
— Э, да это те самые парни, — воскликнул с живостью Эван Дху, всматриваясь в драгун, — которые так улепетывали от нас под Глэдсмюром, что мы и дюжины их не успели убить! Сейчас-то они куда как храбры!
