Кристофер Сэнсом - Плач
– Что вы теперь собираетесь делать, мастер Коттерстоук?
Эдвард покачал головой:
– Призна́юсь. Так велит Господь.
Я осторожно попытался возразить ему:
– Вы же понимаете, что причина, по которой вы предстанете перед Тайным советом, не имеет ничего общего с вашим отчимом. Причина в ереси. Если вы не говорили ереси, то, может быть, вами и братом Коулсвином воспользовались, чтобы придраться ко мне.
Мой собеседник посмотрел на меня в искреннем недоумении.
– Я думал, этот арест каким-то образом касается… того, что мы сделали. Но не мог понять, почему нас привели сюда и при чем тут Тайный совет. – Он нахмурился. – А какое дело Тайному совету до вас, сэр?
Я с облегчением заметил, что он заинтересовался происходящим, хотя и был озадачен. По крайней мере, на время я вернул его в реальный мир.
– Потому что я оказался замешан в… политических играх, – осторожно ответил я. – У меня могут быть враги в стане традиционалистов.
– Среди этих негодяев! Пусть я отвержен и проклят Господом, но я не так глубоко пал, чтобы не сметь поносить этих врагов веры. – На лице Эдварда появилась гневная гордость.
– Тогда ради всех нас, мастер Коттерстоук, когда завтра вас спросят перед Советом, проклинали ли вы когда-либо публично мессу, скажите им правду, что никогда.
– В своем сердце я…
– Сжечь вас могут за то, что вы говорили. Умоляю вас, держите свою веру в сердце!
Филип кивнул:
– Да, Эдвард, он прав.
– Но то, что мы сделали, Изабель и я…
– Оставьте это на потом, Эдвард. На потом.
Коттерстоук задумался, и его лицо задергалось. Но все же он сказал:
– Если меня спросят про убийство моего отчима, я должен буду ответить правду. Если не спросят, я ничего не скажу. – Он пристально посмотрел на Коулсвина: – Но потом я должен буду заплатить за свои грехи.
Да, подумал я, это сильный человек, твердый и упорный, как и его сестра. Ведь нужно иметь действительно странный, извращенный и упорный ум, чтобы в течение сорока лет обвинять друг друга.
* * *После этого время потянулось медленно и тяжело. Филип убедил Эдварда помолиться вместе, и они долго бормотали в углу, прося Бога укрепить их, а потом обсуждали возможность спасения в ином мире для Эдварда, если он публично признается в своем грехе. На каком-то этапе они заговорили о приверженности Изабель к старой религии, и я услышал, как Коттерстоук снова возвысил голос, называя ее упертой женщиной с развращенным сердцем – эта интонация чувства собственной праведности и жалости к себе была мне так знакома в обоих! Если Эдвард признается, подумал я, его сестра тоже пропала.
Зарешеченное окошко над нами пропускало в камеру квадратик солнечного света, и я наблюдал, как оно постепенно ползет по стене, отмечая течение дня. Мои товарищи по несчастью перестали разговаривать, и Филип настоял, что нужно съесть что-нибудь из того, что нам принесли.
Наступил вечер. Светлый квадратик быстро тускнел, и в это время вернулся тюремщик с запиской для меня. Я в нетерпении развернул ее под взглядами Филипа и Эдварда.
Я снова пошел в Уайтхолл и уговорил стражника пустить меня в приемную королевы, – писал Барак. – Королева уехала в Хэмптон-Корт с большинством своей прислуги, и, похоже, миссис Оделл тоже. Там снимали гобелены, и за работниками наблюдала какая-то дурочка с уткой на поводке. Когда стражник спросил, не знает ли она, где сейчас миссис Оделл, та ответила, что в Хэмптон-Корте, а когда он сказал, что у меня для нее сообщение, она обернулась и состроила мне рожу. Я попросил стражника проследить, чтобы записку передали. Извините, ничего больше мне сделать не удалось.
Дурочка Джейн, так люто настроенная против меня, подумал я и сложил письмо.
– Новостей никаких. Но мою записку передали… одной важной персоне, – сообщил я остальным узникам.
Эдвард посмотрел на меня непонимающим взором, как будто все это происходило с кем-то другим – он снова ушел в себя. Филип ничего не сказал и опустил голову.
* * *Ночь тянулась очень долго. Я спал неспокойно и несколько раз просыпался, чувствуя на себе вшей и блох, вылезших из матраца. Думаю, Коулсвин тоже плохо спал. Один раз, проснувшись, я услышал, как он тихо молится – слишком тихо, чтобы я мог разобрать слова. Что же касается Эдварда, то когда я проснулся в первый раз, он храпел, но в следующий раз я увидел в лунном свете из-за зарешеченного окна блеск его раскрытых глаз, безнадежно глядевших в темноту.
Глава 36
Они сидели длинным рядом за столом, накрытым зеленым бархатом, – шесть членов королевского Тайного совета, верховного органа, отвечающего перед королем за управление королевством. Все были в изысканных робах, с золотыми цепями на шее и в шапках с драгоценными камнями. Филипа, Эдварда Коттерстоука и меня усадили лицом к ним, и три стражника из Тауэра, которые нас привели, встали у нас за спиной. Мое сердце заколотилось при мысли, что в последние месяцы здесь сидела Анна Эскью и многие другие обвиненные в ереси.
Сэр Томас Ризли, лорд-канцлер Англии, помахал перед лицом унизанной перстнями рукой.
– Проклятье, от них несет тауэрской тюрьмой! Я же говорил: разве нельзя помыть подсудимых, прежде чем приводить сюда?
Я посмотрел на него и вспомнил его страх на сожжении Анны Эскью, что порох на шее приговоренных может при взрыве поразить важных людей королевства. Вместе с Ричем этот человек пытал Анну Эскью. Заметив, что я рассматриваю его, Ризли гневно нахмурился на такую дерзость и уставился на меня своими холодными зелеными непроницаемыми глазками.
Перед всеми членами Совета лежали бумаги, но перед сэром Уильямом Пэджетом, сидящим посередине в своей обычной темной шелковой робе, лежал целый ворох документов. Его квадратное бледное лицо над длинной темной бородой было холодным, а тонкие губы были сурово сжаты.
Слева от Пэджета сидел Ризли, а за ним – Ричард Рич. Лицо последнего ничего не выражало: он сложил свои тонкие белые красивые пальцы домиком. Устроившийся рядом с ним епископ Стивен Гардинер в стихаре и епитрахили представлял собой полный контраст ему. Со своими крупными грубыми чертами лица он весь был сама сила и мощь. Положив широкие волосатые руки на стол, он наклонился вперед, рассматривая нас свирепыми, глубоко посаженными глазами. Глава традиционалистов рядом со своими приспешниками Ризли и Ричем. Интересно, знал ли он о пытках Анны Эскью?
Справа от Пэджета сидели два других члена Совета. Один из них, я надеялся, был мне другом – Эдвард Сеймур, лорд Хартфорд, такой высокий и худощавый, что его лицо и тело словно состояли из одних острых углов. Он сидел выпрямившись. Я ощутил в нем настороженную злобу и надеялся, что если она проявится, то в помощь нам. Рядом с ним сидел худой мужчина с темно-рыжими волосами, выпирающим вперед носом и маленькой бородкой. Вспомнив посещение замка Бэйнард, я узнал в нем брата королевы Уильяма Парра, графа Эссекского. Мой дух немного воспрянул при виде него: этот человек получил свое место за столом Совета благодаря Ее Величеству. Несомненно, если б она сегодня была в немилости, его здесь не было бы. Присутствие Парра немного компенсировало отсутствие другой фигуры, на которую я возлагал наибольшие надежды, – архиепископа Кранмера, противовес Гардинеру. Но Кранмер, о котором говорили, что его появление в Совете всегда мотивируется стратегическими соображениями, на сей раз не пришел.
