Дневник шпиона - Смирнов Николай Николаевич

Хотя канцелярская работа мне не слишком улыбалась, я нашел несколько оснований, почему я должен согласиться. Во-первых, работая в комиссии, я уже не мог чувствовать себя сидящим сложа руки. Во-вторых, работа эта не была связана с отъездом из Лондона. Были еще и другие основания. И хотя жажда деятельности в опасных условиях все еще меня не покидала, я тут же за столом сказал майору, что принимаю предложение. Он пожал мне руку и предложил прийти на работу завтра в девять часов утра.

6 августа. Мы разместились в отдельной большой комнате министерства. Весь штат наш состоит из шести офицеров, мне незнакомых. В первый же день мы представились друг другу и по различным намекам поняли, что все мы недавно побывали в Девоншире. Очевидно, работа в комиссии являлась последним этапом нашего образования.

На первых порах наши обязанности сводились к тому, что мы собирали в нашу комнату разрозненные дела по снабжению оккупационных армий, находившиеся в других отделениях. Делалось это под видом подготовки войск к эвакуации, — таков, по крайней мере, был приказ. На самом же деле здесь была, конечно, иная история.

Майор Варбуртон руководил нами всего три дня. На четвертый день во главе комиссии стал генерал Райфилшипс, человек, похожий на орангутанга. В первый же день своего вступления в должность он пригласил нас всех в свой кабинет и сказал:

— Я назначен вашим начальником, но фактически во главе комиссии будет стоять мистер Черчилль, о чем вы никому не скажете ни слова. Он будет приезжать сюда три раза в неделю и разрешать наиболее сложные дела. Моим помощником и заместителем будет майор Варбуртон. Имейте в виду, господа, что работы нашей комиссии будут протекать в совершенно исключительных условиях: мы должны работать не только вопреки желанию парламента, но даже против воли некоторых членов военного ведомства. Список этих лиц вам выдаст майор Варбуртон. Возбуждение против кампании в обществе огромное, она стоит бешеных денег. Но мы должны во что бы то ни стало покончить с большевиками к новому году. Сейчас предположено нанести им удар на севере, и нам надо будет перебросить в распоряжение генерала Юденича сапоги, чтоб он мог идти на Петроград. Мы должны придумать, как это сделать совершенно тайно. Затем надо помочь и Колчаку, и югу. Мистер Черчилль рассчитывает, что парламент одобрит его деятельность, как только операция будет закончена. Большевики надоели всем решительно, и, когда они сгинут, о них никто жалеть не будет. А пока я прошу вас, господа, не только в секрете держать наши дела, но и распространять в обществе слухи, что Англия снимает с фронта войска. Вот и все, что я хотел вам сказать.

После этого генерал Райфилиппс говорил с каждым поодиночке минуты по две-по три. И тут же определял, какое дело будет каждый вести. На мою долю выпал учет и распределение снабжения армий башмаками, носками и ремнями. Конечно, я предпочел бы заниматься чем-нибудь более интересным, например, личным составом или оружием. Но этого мне никто не предлагал, и выбирать мне приходилось между сухарями и сапогами.

8 августа. Сегодня, возвращаясь домой со службы, я встретился у подъезда министерства с полковником Келли, моим начальником по Мурманской экспедиции. Я знал, что весной Келли был переведен в Архангельск, и поэтому очень удивился, встретивши его на лондонском асфальте. Мы дружески поздоровались, и я спросил:

— Каким образом, полковник, вы здесь?

— Очевидно, таким же, как и вы, лейтенант. Я бросил фронт индивидуальным порядком. Это не война, а какое-то вымирание. Нам не дают средств для наступления, а от безделья солдаты разлагаются. Были случаи стрельбы в офицеров и тому подобное. Такие порядки мне не по душе. Вот я и пригреб сюда.

Имея в виду, что Келли — офицер и даже старший по чину, я решил для поднятия духа рассказать ему кое-что. Мы пошли с ним вместе, и я сообщил ему, что его отчаяние преждевременно: Черчилль, несмотря на требование палаты, решил усилить северный фронт.

Усы Келли моментально поднялись вверх, и он закричал:

— Вот это интересно… Спасибо, что сказали! Ведь вы знаете, я вышел в отставку и приехал в Лондон специально для того, чтобы разоблачить эту старую ехидну, Черчилля. Теперь у меня есть козырь в руках. Поговорю с членами палаты, и они устроят Уинстону хорошенькую потасовочку.

Я понял, что проговорился. Келли — либерал, но я не думал, что у него такие агрессивные намерения. Чтобы хоть как-нибудь поправиться, я начал убеждать его, что все это лишь слухи, лезть с которыми к членам палаты неудобно.

— Мы это проверим, — не унимался Келли. — У меня есть знакомство в министерстве, и я завтра же выясню, насколько эти слухи верны. Я решил объявить войну министру не на жизнь, а на смерть. Если хотите, можете принять в этом участие. Ведь вы немало хлебнули горя на северном фронте. Я хочу собрать большую компанию из боевых офицеров. Непременно приходите ко мне.

Он дал мне адрес своей лондонской квартиры, и мы расстались. Я попался, конечно, с Келли, но мне кажется, что можно поправить дело.

9 августа. Утром я доложил майору Варбуртону о встрече с Келли и его намерениях. Майор принял новость с полной серьезностью. Он посвистел немного, а потом сказал задумчиво:

— Райфилидса не будет сегодня, зато будет сам Черчилль. Вам придется сделать ему доклад. Уинстон любит все узнавать из первых рук.

В два часа дня я имел честь познакомиться с мистером Черчиллем. До сих пор я его видел только на бесчисленных портретах да один раз на парламентском заседании. Я знал, однако, что это человек, который не умеет теряться, человек, который видит корень вещей. Политик, которому большая часть нации верит без оговорок. Государственный деятель воинственной инициативы, не имеющий предшественников в истории Англии.

У него был маленький кабинет с отдельным выходом. Когда я вошел туда, министр сидел глубоко в кресле, которое было для него немного высоко. Перед ним на столе лежала груда бумаг, и он работал над ними, ворча, как бульдог. В одной руке у него был большой красный карандаш, в другой — сигара такой же величины. Попеременно он сосал то сигару, то карандаш, отплевывался или пускал струйки дыма.

Министр не сразу обратил на меня внимание. Когда, наконец, он поднял глаза, я заметил, что губы у него запачканы красным химическим карандашом, как кровью. Я сказал ему об этом, он поблагодарил и платком тщательно обтер губы. Потом вонзил в рот огромную сигару, откинулся на спинку кресла и пристально посмотрел на меня.

— Лейтенант Кент?

— Так точно.

— Говорите.

Во всех подробностях я передал ему разговор с Келли. Черчилль усмехнулся.

— Скажите, Келли имеет хоть маленькое состояние?

— По всем признакам — да. На Мурмане он купил шкуру белого медведя и заплатил за нее сто фунтов.

— Ну, это не штука… Садитесь, пожалуйста. Скажите, разве на Мурмане водились белые медведи?

— Нет. Но промышленники привозили туда шкуры.

— Благодарю вас. Вы мне больше не нужны. Попросите майора Варбуртона. Знаете ли вы адрес Келли?

— Да.

— Сообщите его майору.

На этом кончилось свидание с министром. Но я имел еще длинный разговор с Варбуртоном. Он мне сообщил, что Черчилль находит полезным произвести у Келли обыск. Надо выяснить, чем он располагает.

— Мы могли бы, конечно, использовать для этого Скотленд-Ярд, — сказал майор, — но министр находит, что это громоздко и вызовет шум. Нет ли у вас скромного человека, который мог бы под видом вора проникнуть в квартиру к Келли и немного пошарить там?

Я хотел ответить отрицательно, но тут внезапно вспомнил о ночном бродяге Стефене Гропе, который как-то ночью произвел на меня такое хорошее впечатление. Я сказал майору, что в понедельник утром я ему представлю лицо, подходящее для этого дела.

Сейчас же я написал записку Грону и отправил ее со спешной почтой. Завтра вечером мы с ним встретимся в Ричмонд-парке, и я предложу ему работу…