Константин Паустовский - Бригантина, 69–70
А под обрывом на несколько километров до самой Оки тянутся луга с бесчисленными старицами, с зарослями камышей и серебристыми ветлами. Здесь тоже все свое, но совершенно другое. Граница между этими двумя зонами настолько резкая, что в лугах уже не встретишь ни одной сосны. Такой границей служит река Солотча, которую и не назовешь рекой в обычном смысле слова, — просто цепь озер и протоков, соединенных с Окой.
В «Золотой розе» есть очень хорошие слова о Солотче:
«Должно быть, у каждого человека случается свое счастливое время открытий. Случилось оно и у меня, одно такое лето открытий в лесистой и луговой стороне Средней России — лето, обильное грозами и радугами.
Прошло это лето в гуле сосновых лесов, журавлиных криках, в белых громадах кучевых облаков, игре ночного неба, в непролазных пахучих зарослях таволги, в воинствующих петушиных воплях и песнях девушек среди вечереющих лугов, когда закат золотит девичьи глаза и первый туман осторожно курится над омутами.
В это лето я узнал заново — на ощупь, на вкус, на запах — много слов, бывших до той поры хотя и известными мне, но далекими и не пережитыми. Раньше они вызывали только один обычный скудный образ. А вот теперь оказалось, что в каждом таком слове заложена бездна живых образов».
Позже, когда отцу пришлось оставить Солотчу, чтобы быть ближе к Москве из-за состояния здоровья, он долго не мог выбрать нового места, хотя раньше, до Солотчи, это обычно особого труда не представляло. Теперь уже обязательно хотелось сочетания большой воды, лесов и далей. В конце концов он нашел это в Тарусе.
Я помню первый период освоения Солотчи, когда травы в лугах казались мне непомерно высокими (просто сам был еще мал), а над лесами поднимались дымки пожаров — как будто несколько паровозов смешно бежали один за другим с равными интервалами.
Со свойственной ему пунктуальностью отец тогда организовывал поездки на лесные озера, стараясь ни одного не пропустить. До некоторых озер приходилось добираться по знаменитой узкоколейке, сходить на станциях, где великолепно пахло свежими сосновыми досками, и затем идти километрами по затерянным лесным дорогам…
Вообще Солотча была замечательным местом…
В Солотче отец не только успешно работал, но также увлеченно, даже фанатично, отдавался рыбной ловле. Эти два процесса в его жизни были совершенно неотделимы, и об этом я и хотел немного поговорить в заключение.
Он знал рыболовное дело до тонкостей, перепробовал множество способов лова, но решительно предпочитал лишь один — простое ужение на удочку. Сам он объяснял это свойством характера и любовью к созерцательности. Но у меня сложилось свое мнение на этот счет, и я окончательно утвердился в нем, когда после войны уже взрослым человеком приехал к отцу погостить в Солотчу.
Хотя в детстве я постоянно сопровождал отца на рыбную ловлю, все же нередко это занятие меня тяготило. Обычно отец закидывал одну удочку мне, потом неподалеку две-три для себя. Самым мучительным было не разговаривать. Он требовал абсолютной тишины и в этом отношении был неумолим. Единственным утешением был хороший клев, но, когда клева не было, я нередко отпрашивался, сматывал удочки и уходил. Отец же мог сидеть часами, и казалось, сам улов не имеет для него никакого значения. Но это, конечно, было не так. Как и все рыболовы, он очень любил похвастаться трофеями.
Позже я пристрастился к иным видам лова — на перемет, на жерлицы, кружки, донки, потом оценил и спиннинг. Отец при этом давал много советов, подчас остроумных и неожиданных, но сам в таком лове участия почти не принимал. Меня же эта дорога привела к занятию охотой.
Собственно, об охотничьем ружье я мечтал с детства, как все мальчишки. Но отец все откладывал его приобретение. Наконец был установлен твердый срок — исполнение шестнадцати лет. Однако получилось так, что эта дата совпала с войной и было не до охоты.
И вот в то лето, уже в пятидесятых годах, когда мне исполнилось много за двадцать, я обзавелся ружьем и начал охотиться в солотчинских лугах.
Когда в поисках дичи набродишься по болотам до изнеможения, обдерешься в кровь о колючки шиповника, тогда уже появляется какая-то первобытная ожесточенность — стреляешь почем зря, лишь бы не возвратиться домой без трофеев.
Тогда-то я и заметил, что отец относится с явным предубеждением к ружейной охоте, хотя решительно этого никогда не высказывает.
Вместе с тем он любил присутствовать при чистке ружья и набивке патронов, ему нравились применявшиеся для этого различные хитрые штучки, поблескивающие металлом и пластмассой. Вообще он всегда имел слабость ко всяким предметам, связанным с каким-нибудь делом или мастерством. Вспоминаю, как он любовался рыболовными блеснами, даже собирал их, хотя не пользовался ими почти никогда.
В те дни изменился тон его застольных разговоров о рыбной ловле. Обычный мажорный настрой сменялся минорным, причем это касалось совсем не срыва с крючка большого окуня или щуки. По его словам получалось, что и рыбная ловля также представляет собой весьма злодейское занятие, когда приходится приканчивать большую рыбину или стремительно насаживать на крючки живцов. Правда, это говорилось с известной долей шутки, но…
Затем мы спокойно доедали жареных окуней и застреленную накануне утку и расходились на свой «ужасный» промысел — он с удочками на берега протоков и озер, я с ружьем в луга.
Но вскоре я охладел к охоте. Не буду рассказывать, как это случилось; во всяком случае, я увидел обратную сторону медали и понял отца.
Ведь рыбная ловля, по существу, та же охота. Здесь кипят те же страсти добычи, азарта, погони и риска. Вспомним хотя бы «рыболовные» эпизоды такого «чистого» охотника, как Хемингуэй (кстати, одного из самых любимых отцом писателей).
Конечно, отец был не чужд этих страстей, он пережил их, перепробовал все способы лова, немного занимался охотой, но предпочитал удить рыбу на удочку.
Понимая, что полностью подавить охотничий инстинкт невозможно, отец сознательно свел его к приемлемому минимуму. Из всех способов лова ужение с удочкой дает наиболее равные шансы рыбаку и его жертве. Не хочешь брать приманку, не бери. Тебя никто не завоняет, не выслеживает, никто не нападает врасплох… Впрочем, опытная рыба иной раз так обглодает крючок, что проведет самого искушенного рыболова. Словом, здесь — кто кого перехитрит, а главное — пересидит…
Большинство движений удильщика — насаживание приманки, закидывание, подсекание и прочее, — все это выполняется машинально. Сознание остается совершенно свободным для наблюдений и размышлений. Когда же у вас в руках более сложная снасть — спиннинг, перемет и прочее, то внимание уже полностью поглощено только ловом.
