Артур Дойл - Дядя Бернак
Припоминая все приключения этой ночи — блуждания по соляному болоту, таинственную хижину, куда я попал, открытие важных бумаг, мое пленение заговорщиками, мучительно тянувшиеся часы в ожидании скорой смерти и, наконец, все эти быстро сменявшиеся сцены, которых я был невольным свидетелем: убийство собаки, арест Лесажа, прибытие солдат,— припоминая всё это, я нисколько не удивлялся, что мои нервы были напряжены до последней степени. Я всё время как-то невольно вздрагивал и ёжился, как испуганное дитя.
Что меня занимало теперь больше всего — это вопрос, какие отношения установятся между мною и моим ужасным спутником. Я видел, что предо мной гениальный шпион, сумевший благодаря хитрости так ловко провести и одурачить своих мнимых приятелей; я прочел в его насмешливо улыбавшихся глазах его всю бессердечную холодность и жестокость его натуры, когда он с пистолетом в руках стоял над унижавшимся трусом, которого он погубил. Но, с другой стороны, я не могу не признаться, что, поставленный в безвыходное положение своим дурацким любопытством, я был спасен только благодаря вмешательству этого Шарля, не побоявшегося даже разъяренного Туссака. Для меня вполне ясно, что Шарлю было бы гораздо выгоднее дать возможность захватить двух пленников и он мог бы это сделать, потому что, хотя и я не был заговорщиком, я не имел бы возможности доказать это.
Его поведение по отношению ко мне совершенно не согласовывалось со всем тем, что я видел в эту роковую ночь, и, пройдя в молчании еще мили две, я не имел больше сил сдержать свое любопытство и прямо обратился к нему, прося сказать, чем объясняется его поведение по отношению ко мне.
В ответ я услышал легкий взрыв смеха в темноте; моего спутника, видимо, очень занимала моя откровенность и бесцеремонность.
— Вы очень занимательный человек, господин… господин… будьте добры повторить ваше имя!
— Де Лаваль.
— Ах, да, мсье де Лаваль! Вы обладаете пылкостью и стремительностью юности. Вам захотелось узнать содержимое камина, и вы без дальнейших размышлений прыгаете туда. Желая разрешить причину всего происходившего, вы прямо спрашиваете о ней. Мне всегда приходилось иметь дело с людьми, которые крепко держат язык за зубами, и ваша искренность производит на меня впечатление освежительного напитка в жару.
— Я не знаю, какими побуждениями вы руководствуетесь, но вы спасли мне жизнь,— сказал я,— и я глубоко обязан вам за это вмешательство.
Трудно высказывать благодарность и признательность человеку, который вам ненавистен и отвратителен, и я боялся, что я снова попадусь с моей пылкостью, потому что почти не владел собою.
— На что мне ваши благодарности? — холодно спросил он. — Вы совершенно справедливо заметили, что я мог погубить вас, если бы это входило в мои планы, и точно так же я вправе думать, что если бы вы не были обязаны мне, то, верно, не подали бы мне руку, как только что сделал это долговязый мальчишка Ласаль. Он думает, что служить Императору на поле битвы и рисковать для него своей жизнью очень почетная должность. Ну, а когда приходится кому-либо проводить всю жизнь в опасностях, среди отчаянных смельчаков, зная, что одна ничтожная обмолвка, ошибка повлечет за собой смерть, почему такая служба не может рассчитывать на внимание со стороны Императора? Почему мое ремесло считается позорным? Почему,— продолжал он с горькой улыбкой,— я мог бесконечно долгое время выносить всевозможные лишения и терпеть от Туссака и его сотоварищей? И, несмотря на это, Ласаль считает себя вправе отнестись ко мне с таким презрением? А ведь все их маршалы, взятые вместе, не оказали Императору такой услуги, как я. И я всё-таки уверен, что вы и после этих слов всё же в душе презираете меня, господин?..…
— Де Лаваль!
— Ах да, удивительно, я никак не могу запомнить это имя. Я смело ручаюсь, что вы стоите на точке зрения Ласаля!
— Трудно высказывать мнение по вопросу, с которым совершенно незнаком,— сказал я,— знаю только одно: что обязан вам жизнью.
Не знаю, что он возразил бы мне на это, но в этот миг мы услыхали два пистолетных выстрела, гулко раздавшихся в тишине ночи.
Мы остановились на несколько минут, но всё уже смолкло.
— Они, вероятно, напали на след Туссака,— сказал мой спутник. — Боюсь, что он слишком смел и хитер, чтобы эти разини могли поймать его. Я не знаю, какое впечатление он произвел на вас, но я могу сказать, что трудно встретить более опасного человека, чем Туссак!
Я сознался, что по возможности желал бы избегнуть подобной приятной встречи, и громкий смех моего спутника указал мне, что он хорошо понимает и разделяет мои чувства.
— Это абсолютно честный человек, которого трудно найти в наше время. Один из лучших, которых увлекла революция. Он слепо верит в слова ораторов, увлекался идеями революционных мыслителей и был убежден, что после волнений и необходимых казней Франция сделается раем земным, центром тишины, спокойствия и братской любви. Многие пылкие головы увлекались теми же мыслями, но — увы! — время жестоко разочаровало их. Туссака следует причислить именно к этому разряду людей. Бедняга! Вместо тишины и благополучия он увидел войну, вместо братской любви и полного уравнения всех — возникновение и укрепление деспотической императорской власти. Ничего нет удивительного, что от всех этих неожиданностей он словно обезумел. Он перестал быть человеком и сделался диким животным, готовым отдать всю свою гигантскую силу, чтобы уничтожить разрушивших созданный им идеал. Он не знает страха, настойчив и почти неодолим. Я не сомневаюсь, что он убьет меня за мою измену, если только догадается, что эта ночь — плоды моих трудов!
Это было сказано самым спокойным тоном, который заставил меня понять, что Шарль не лгал и не преувеличивал, говоря, что надо много, много мужества, чтобы предпочесть роль сыщика, шпиона блестящей карьере кавалериста. Он помолчал немного и потом продолжал, как будто говоря с самим собою.
— Да,— сказал он,— я ошибся. Надо было убить его во время его борьбы с собакой. Но если бы я промахнулся и только ранил его, он разорвал бы меня в клочки, как цыпленка. Да, конечно, лучше так, как есть!
Мы уже давно оставили соляное болото позади, и я только изредка ощущал под своими ногами мягкую торфянистую почву. Мы то поднимались, то спускались по низким прибрежным холмам. Мой спутник, не обращая внимания на темноту, шел вполне уверенно, не колеблясь ни минуты, самым быстрым равномерным шагом, который согревал мое закоченевшее в подвале тело. Я был так неопытен, когда покинул родную страну, что вряд ли даже и при дневном свете мог бы ориентироваться в этой местности, но в окружавшей меня тьме я совершенно не представлял себе, где мы были и куда направлялись.
