Эдуард Кондратов - По багровой тропе в Эльдорадо
Он опять прервал свою речь и задумался. Потом тряхнул головой и решительно сказал:
— Еще день-два, и нам придется резать лошадей. Это сделает нас еще более беспомощными. Пока такого не случилось, предлагаю следующее: ты, Блас, на своем коне, и ты, Хуан. на моем Мавре сегодня ночью сделаете попытку бесшумно пробраться через индейский кордон. Если хотя бы одному из вас удастся проскользнуть, двигайтесь дальше на восток: некоторые мои наблюдения говорят о том, что сейчас войско Гонсало Писарро находится не так далеко от нас. Но знайте, если вам удастся пробиться к сеньору губернатору, это еще не значит, что он немедленно придет нам на помощь. Тщеславный Гонсало не очень-то заинтересован делить лавры завоевателя с кем-либо. Тем более — со мной. Он боится меня и завидует моей славе. Втайне он желает моей гибели, иначе он не нарушил бы нашего уговора. Так что, юные мои друзья, помните: от ваших усилий зависит, спасется ли от мучительной смерти ваш капитан и его солдаты. Твой дядя, Блас, — достойный человек и влиятельный воин. Используй его авторитет. Если и это не поможет — подбивайте солдат на бунт, льстите их самолюбию, взывайте к их чести и совести. Чем скорее придет подмога, тем больше шансов у нас на спасение. Я верю в вас, доблестные молодые идальго, как не поверил бы ни в одного из самых искусных и многоопытных своих солдат, потому что чистота благородных сердец надежнее, чем житейская мудрость и опыт. Согласны ли вы, Хуан де Аревало и Блас де Медина?
В едином порыве мы встали и схватились за рукояти мечей.
— Сеньор, — прерывающимся от волнения голосом сказал Хуан, — ваше слово — святой закон для нас. До последнего дыхания мы будем преданы вам, своему капитану…
Орельяна пристально взглянул ему в глаза. Крепко обнял Хуана, затем меня.
— Едва наступит ночь, вы должны выступать. Никому — ни слова. Я все объясню солдатам, но сделаю это завтра. Обвяжите копыта коней тряпками, готовьтесь в путь и ждите. Коня я приведу сам. Дозорный Хоанес предупрежден — его одного я посвятил в тайну.
Запахнув рваный плащ, капитан вышел из расщелины, и скоро его силуэт утонул в мглистом сумраке. Взволнованные, мы тоже отправились в свою хижину…
Часа через два, когда все вокруг покрылось непроницаемой пеленой ночи, мы незаметно выехали из лагеря, миновали неподвижную фигуру закутавшегося в индейский плащ Хоанеса и стали осторожно подниматься по отлогому склону, ведущему к роковой тропе.
— Счастливого пути! — услышали мы за своей спиной тихий голос бискайца. Но ни Хуан, ни я не ответили ему: теперь каждый лишний звук мог сорвать планы сеньора капитана.
Вот и кончился подъем. Мы спешились: ехать верхом по узкой ленточке тропы было слишком опасно. Мало-помалу наши глаза привыкли к темноте — теперь мы справа от себя различали, хоть и с большим трудом, контуры размытых скальных выступов, нависших над тропой. Я шел впереди, держа под уздцы своего Федро. Хуан держался шагах в десяти.
А дождь все усиливался. Мне казалось, что не только одежда, но и сам я насквозь пропитан водой. Ручьи бежали по плечам, лицу, шее, в сапогах хлюпала вода, ноги скользили и разъезжались. Будет ли конец этой проклятой тропе? Будет ли конец нашим мучениям, этому нечеловеческому, страшному напряжению?..
Внезапно тропа резко пошла вниз. Идти стало еще труднее. Я обнял руками замотанную тряпками морду Федро и стал продвигаться еще осторожнее. Внезапно прямо передо мной выросло какое-то препятствие. Я протянул руку и ощутил колючие ветки. Похоже, что впереди было нечто вроде шалаша.
Я замер, прислушиваясь. И вдруг, буквально в пяти шагах от себя, я услышал спокойные голоса перекликавшихся индейцев. Один из них раздавался впереди, другой — гораздо левее, там, где, как мне казалось, должна была находиться пропасть.
Значит, тропа осталась уже позади! С величайшими предосторожностями я достал из ножен меч и стал ждать. Сзади послышалось негромкое хлюпанье сапог Хуана. И тотчас же я почувствовал, что чьи-то руки коснулись моей груди.
Р-раз! Монотонный шум ливня скрыл и свист моего меча, и глухое падение тела. Я продвинулся еще на несколько шагов. И тут я увидел, что прямо на меня движется огонек. В следующее мгновение я различил фигуру индейца с факелом, который он прикрывал от дождя чем-то похожим на щит.
Теперь все зависело от быстроты действий. Я вскочил на коня, ударил его шпорами и направил прямо на индейца с факелом. Федро сшиб дикаря грудью, я достал его на земле мечом. Факел упал и погас. Но, увы, мой удар не был для индейца смертельным: прозвучал пронзительный гортанный крик, и сразу же, как эхо, невдалеке раздались громкие тревожные возгласы.
— Хуан, вперед! — что было сил закричал я, пришпорил Федро и помчался по склону куда-то вниз, где уже мелькали десятки огоньков. Целиком положившись на коня, я решил мечом пробить по горным дорогам свой путь на восток. Я знал, что паника, поднявшаяся во вражеском лагере, будет моей лучшей помощницей, и надеялся лишь на святого Яго да на быстроту моего верного скакуна. Как дьявол, пронесся я, вращая над головою мечом, мимо ошеломленных индейцев, и скоро они остались где-то далеко-далеко позади. Федро тяжело мчал меня по мягкому, пропитанному водой грунту, унося от цепких лап смерти, совсем было сомкнувшихся на моей шее.
Но мысль об отставшем Хуане ни на секунду не покидала меня. Сумел ли он повторить мой маневр? Или, быть может, повернул назад? Или… Дрожь пробежала по телу, когда я подумал, что мой друг мог попасть в руки врагу.
Примерно в полутора лигах [12] от лагеря индейцев я придержал коня, соскочил с седла и стал ждать. В мучительном бездействии провел я ночь и только на рассвете тронул повод Федро. Сомнений почти не осталось: Хуан погиб…
Не стану описывать, что переживал я тогда: только тот, кто потерял самого близкого на свете человека, мог бы меня понять. Я старался не думать о смерти Хуана. Я знал, что теперь обязан сделать все возможное и даже невозможное, чтобы не дать погибнуть двадцати боевым товарищам, которые умирают от голода в каменной западне. Сознание высокого долга придавало силы. Двое суток пробирался я через ущелья и плоскогорья, переходил топи и бурные реки, страдал от усталости и голода, падал в изнеможении и снова вставал. На третье утро, обогнув большую конусообразную гору, я увидел сквозь пелену дождя прилепившуюся на отлогом склоне индейскую деревушку. Над самой большой из хижин развевался флаг. Что изображено на флаге, рассмотреть было трудно. Но я и не пытался приглядываться. Неудержимые слезы хлынули из моих глаз, смешались со струйками дождя, бегущими по щекам, а я упал на землю и забился в глухих рыданиях…
