Мишель Зевако - Любовь шевалье
— Это вы! — вскричал потрясенный старик.
— Вам надо торопиться! — волновалась милейшая хозяюшка, увлекая Пардальяна к выходу из здания.
— Нет уж! Сперва я должен вас поблагодарить! — заявил Пардальян-старший, твердой рукой обнял мадам Югетту за талию и громко чмокнул спасительницу в щечку, а потом и в другую.
— Один поцелуй — от меня, второй — от шевалье!
Потом ветеран кинулся бежать по длинному коридору и в следующую минуту уже мчался по улице Сен-Дени.
А придворные атаковали закрытую дверь.
— Ты от нас не спрячешься! Мы все равно до тебя доберемся! — вопили Можирон и Келюс.
Моревер бросился на поиски молотка, чтобы вышибить запор. Он влетел в большой зал, где едва не смел со своего пути невозмутимую мадам Югетту.
— Молоток! Дайте молоток! — заорал Моревер.
— Вы хотите испортить дверь? — удивилась Югетта. — Возьмите лучше ключ!
— Мы щедро вознаградим вас, милочка! — обрадовался Моревер.
Вскоре дверь была отперта; однако, увидев длинный коридор, три негодяя сообразили, что старый хитрец снова обманул их. Они кинулись к выходу, но спешили напрасно: Пардальян давно убежал. Он торопился теперь в Воровской квартал, но совсем не для того, чтобы там затаиться; ветеран хотел разыскать лихих парней, которые помогли бы ему доставить семью герцога де Монморанси в родовой замок маршала.
На улице к Пардальяну подскочил Пипо. Пес не изменил себе: он держал в пасти колбасу, которую, воспользовавшись возникшей неразберихой, стащил на постоялом дворе «У ворожеи».
После ухода троих буйных посетителей Югетта направилась на кухню, где и нашла своего достойного супруга; трактирщик клокотал от гнева и обиды.
— О Создатель! — верещал он. — Я горячо надеюсь, что господин де Пардальян не сунется больше к нам с этим дурацким счетом!
— Ну почему же? — светло улыбнулась Югетта. — Пусть зайдет и расплатится; не такие мы богачи, чтобы отказываться от денег.
— Не надо мне его золота! — подпрыгнул почтеннейший Ландри. — Всякий раз, как он дотрагивается до своих монет, немедленно заваривается каша с битьем посуды и поломкой мебели в зале.
— А вы приплюсуйте это к его долгу, — надоумила мужа Югетта.
Сокрушенно охая, Ландри устроился за столом и добавил к устрашающих размеров счету следующее:
«Затем: целый обед, к коему подавалось вино, — два экю пять су; затем: бутылка старого бургундского — три экю; затем: две бутылки сомюрского — два экю; затем: перебитая посуда и приведенная в негодность мебель — двадцать ливров; затем: колбаса, украденная собакой шевалье де Пардальяна, — пятнадцать су четыре денье».
— Позволь, я спрячу эту бумагу, — промолвила Югетта, заботливо склоняясь над супругом.
Ландри протянул ей свиток и поплелся к плите в самом дурном расположении духа. А Югетта дописала внизу, под итоговыми цифрами:
«Уплачено господином де Пардальяном посредством двух поцелуев, один из которых поступил от него лично, второй — от имени господина шевалье; каждый поцелуй оценен в тысячу пятьсот ливров».
Хозяйка решительно перечеркнула счет и убрала его в шкатулку, хранившуюся у нее в спальне.
Около шести вечера Пардальян-старший снова объявился во дворце Монморанси. Перед этим он немало побегал по Воровскому кварталу, где шептался с какими-то людьми на редкость подозрительного вида, которых в этой сомнительной части города было полным-полно. В особняк герцога он возвратился в прекрасном настроении, ухмыляясь в усы и довольно бурча:
— Поглядим, что выйдет из этого разговора…
Какой разговор имел в виду ветеран? Мы ведь не забыли, что перед тем, как покинуть дворец Монморанси, Пардальян-старший заглянул к сыну и сказал, что собирается в Воровской квартал. Отец распрощался с Жаном, однако вскоре опять зашел к нему — вроде бы для того, чтобы прихватить с собой Пипо. Однако мы еще не знаем, что, расставшись с сыном в первый раз, Пардальян-старший облазил весь особняк и наконец разыскал Лоизу.
— Как хорошо, что я вас встретил! — обрадовался Пардальян-старший. — А то бы так и не свиделся с вами перед отъездом.
— Перед отъездом?! — потрясенно прошептала побелевшая Лоиза.
— Да, мы с сыном отбываем…
И старый хитрец принялся в красках расписывать загадочный недуг, от которого на глазах тает несчастный юноша. Разливаясь соловьем, Пардальян-отец незаметно увлек Лоизу к дверям спальни Жана. Расстроенная девушка, не замечая того, шла за ветераном: нежданная весть повергла ее в отчаяние; сердечко Лоизы почти перестало биться от горя. А Пардальян-старший тем временем толкнул дверь, за которой тосковал его сын, и Лоиза услышала, как Жан изливал душу Пипо. Отец забрал пса и зашагал прочь, не прикрыв двери, возле которой замерла Лоиза… О чем думала она в эту минуту? Какие чувства обуревали красавицу? Во всяком случае кончилось это тем, что Лоиза шагнула в комнату и, глядя пораженному шевалье в лицо, промолвила:
— Вы покидаете нас? Отчего?
Жан совершенно потерял самообладание; он разнервничался, кажется, куда больше, чем Лоиза.
— Откуда вы узнали? — в полной растерянности пробормотал он.
— Сперва мне сообщил об этом ваш батюшка, а после — и вы сами… Извините, шевалье, получилось так, что я невольно подслушала… Я вовсе не хотела… Но вы говорили, что собираетесь отправиться туда, откуда нет возврата… и что вашего песика вы с собой не возьмете… и еще вы признались, что спешите с отъездом, поскольку попали в беду… О, шевалье, что же это за края, откуда нет пути назад?
— Ах, не терзайте меня, мадемуазель…
— И куда нельзя последовать за вами милому Пипо?.. Так какая же беда с вами приключилась?
Она спрашивала его точно в беспамятстве, сама изумляясь собственной храбрости. Девушку била дрожь, в прекрасных глазах стояли слезы. Шевалье любовался Лоизой, замерев от восторга; сердце же его едва не разрывалось от боли.
— Ах, это все пустая болтовня… Нет никакой беды…
— Вам просто не нравится здесь! — вскричала Лоиза, не в силах скрыть душевного волнения. — О да, вам здесь не нравится! Вам наскучило общество моей больной матери… моего отца…
И совсем тихо она закончила:
— …и мое тоже!..
Шевалье опустил веки, молитвенно сложил руки и проговорил прерывающимся от страсти голосом:
— Быть здесь… Быть здесь для меня — райское блаженство!
Лоиза издала негромкое восклицание; сердцу и душе ее открылась правда: девушке, наконец, все стало ясно. Теперь она была белее снега — но смогла произнести:
— Вы решили не уехать… а умереть!
— Увы, это так.
— Но почему же? Почему?
— Я вас люблю.
— Вы любите… меня?..
— Да!
— И ищете смерти?
— Да! Да! Да!
