Игорь Болгарин - Адъютант его превосходительства
— «Ка-пи-тал…» Ого! — восторженно удивился он. — Гляди, чего читают!
— Возьми, — посоветовал Мирон.
— Зачем? — удивлённо взглянул на него Павло.
— Прочитаешь, будешь по-учёному капитал наживать, — наставительно произнёс Мирон.
Павло внимательно посмотрел на него, сунул книгу за пояс и пошёл дальше.
Мирону же что-то почудилось, лёгкий какой-то шорох наверху. Он встал на лавку, затем на столик, потянулся к самой верхней полке. И упёрся глазами в чёрный ствол нагана, который направил на него Кольцов.
Павло, вышагивая по вагону, обернулся, издали полюбопытствовал:
— Ну что, есть там кто?
— Н-никого, — выдавил из себя Мирон и, повинуясь движению неумолимого зрачка нагана, медленно, как лунатик, сполз вниз. Не оглядываясь, так же медленно и осторожно, словно боясь задеть за что-нибудь хрупкое, вышел в коридор, сделал несколько шагов. Остановился. И вдруг резко рванулся в соседнее купе, выхватил кольт и разрядил всю обойму в верхнюю часть перегородки. Полетели щепки.
Насторожённо прислушался. Тишина.
— Ты чего? — спросил прибежавший с револьвером в руке Павло.
— А ну погляди, прикончил я того гада, что наверху? — приказал Мирон.
Павло боязливо привстал на столик и так же боязливо заглянул на полку — там никого не было. Павло облегчённо покачал головой.
…Юра еле-еле поднялся с насыпи. Болела шея, саднило локти, по всему телу разливалась вязкая, ватная слабость, удушливый комок подступил к горлу. Возле состава суматошно метались бандиты, тащили узлы, чемоданы, по жнивью тряслась тачанка с пулемётом.
Поравнявшийся с вагоном всадник, бросив поводья на луку седла, с удовольствием разглядывал новенькие «трофейные» сапоги. И вдруг что-то большое, тёмное пронеслось мимо Юры, обрушилось на всадника. Бандит охнул и выронив сапоги, полетел на землю. А в седле уже оказался другой человек. Вздыбив коня, он повернул его в степь. Лицо всадника на мгновение открылось Юре — он узнал Кольцова.
Раздались крики, кто-то выстрелил. И ещё… Всадник скакал по жнивью. И тут наперерез ему, круто развернувшись, помчалась тачанка.
Юре было хорошо видно, как здоровенный детина, прильнув к пулемёту, долго старательно целился — видимо, никак не мог поймать скачущего всадника в рамку прицела.
— Живьём его! Живьём его берите! — услышал Юра чей-то хриплый, злорадный крик.
Резанули очереди — и конь рухнул на всем скаку. Всадник вылетел из седла и кубарем покатился по земле. Затем торопливо вскочил, чтобы бежать. Но к нему со всех сторон уже неслись ангеловцы.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Юрина мама умерла тихо, не приходя в сознание.
Когда ангеловцы умчались в степь, когда их последняя, тяжело гружённая награбленным добром бричка скрылась за горизонтом и за ней рассеялось рыжее облако ныли, людей покинуло оцепенение, они задвигались, заговорили, стали выходить из вагонов.
Вынесли убитых и уложили их рядышком на траву. Убитых было одиннадцать.
Двое мужчин подхватили лёгкое тело Юриной матери и тоже вынесли из вагона, положили в ряд с убитыми.
Юра, натыкаясь на людей, как слепой, пошёл следом, присел возле матери. Он не плакал — слезы где-то внутри его перегорели. Он отрешённо смотрел на изменившееся, внезапно удлинившееся мамино лицо, как будто она вдруг чему-то раз и навсегда удивилась…
С Юрой пытались разговаривать, но он не отвечал. Кто-то сердобольный настойчиво пытался всунуть ему в руку вареное яйцо и пирожок с гороховой начинкой. Он молча принял и бережно положил у изголовья матери, ещё не смея поверить в то, что она умерла. Все вокруг казалось Юре зыбким, нереальным.
Трое паровозников принесли лом и две лопаты. Стали долбить землю прямо возле дороги. Но потом подошёл ещё кто-то и посоветовал копать дальше, под деревьями. Земля там мягче, и место заметнее.
Наскоро вырыли неглубокую яму, стали переносить мёртвых. Юра огляделся, увидел разрытую землю, людей, которые осторожно поднимали убитых… Какая-то неясная, неоформившаяся мысль не давала ему покоя. Что-то он должен был сделать для мамы. «Но что, что?» — не мог он сосредоточиться. Юра погладил её голову, лицо, непривычно холодное и отчуждённое.
Рядом железнодорожники покрывали рогожей тело убитого. Юра всматривался — это был тот здоровенный голубоглазый парень, который невольно помог ему пробраться к поезду. «И он тоже? — вяло подумал Юра. — Только что был живой, такой сильный, и вот нет его. И мамы нет… Сейчас её унесут, положат вместе со всеми…»
И вдруг понял, что должен сделать, беспокойно задвигался, отвернул полу своей гимназической куртки, нащупал под подкладкой небольшой пакетик: это мама зашила ему, когда они собирались в дорогу. Там были два колечка, серёжки, ещё какая-то безделушка. Нетерпеливыми, непослушными пальцами Юра пытался оторвать подкладку, но зашито было крепко, и тогда, нагнувшись, он рванул её зубами — вот он, пакетик. Вскочив, Юра направился к железнодорожникам, напряжённо вглядываясь в их лица.
Потом он никак не мог вспомнить, что же говорил, как упросил их вырыть для мамы отдельную могилу. Вначале его и слушать не хотели, а когда он раскрыл ладонь с мамиными драгоценностями, самый старший из железнодорожников, ещё больше посуровев лицом, решительно отодвинул его руку:
— Эх, баринок, не все купить можно, а ты… Убери, спрячь.
И Юра, испугавшись, что рассердил этих людей, что сам все испортил, заговорил ещё горячей, бессвязней. И его боль, его горе, видимо, и помогли. Тут же, рядом с общей могилой, железнодорожники выкопали ещё одну, совсем маленькую. И Юра копал вместе с ними, второпях, неумело, не помогая ничуть, а скорее мешая, но никто не сказал ему об этом, никто не отстранил. И вновь все звуки, все движения возле него ушли куда-то далеко, прикрылись плотной пеленой.
К Юре подходили мужчины и женщины, говорили, что скоро уйдёт поезд, что ему нужно ехать, что маму не вернуть и следует подумать о себе.
Юра оцепенело сидел возле могилы, не поднимая головы, и единственное желание владело им — чтобы все ушли, оставили его в покое. Ему нужно было разобраться, понять происшедшее.
Потом несколько раз протяжно гудел паровоз. Заскрежетали, трогаясь с места, вагоны. И вскоре все затихло…
Словно подчёркивая глубокую, степную тишину, где-то неподалёку от Юры закричала перепёлка: «пить-полоть!» Отозвалась другая. Взметнулись в небо жаворонки. Жизнь продолжалась…
Только теперь, когда вокруг никого не было, Юра дал волю слезам. Он плакал, прижав лицо к земле, не ощущая её колючей сухости. И ещё долго лежал, прижавшись к могильному холмику. Видения прошлого вдруг встали перед ним, и он так обрадовался, так жадно к ним потянулся, желая удержать их как можно дольше, хотя бы мысленно побыть в той своей жизни, где все было привычно, светло и защищено, в той жизни, которую так безжалостно смяли грозные непонятные события последнего времени.
