Альфред де Виньи - Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII
Лобардемон являлся своего рода хищной птицей, которую кардинал всегда направлял туда, где ему для осуществления мести требовался надежный и ловкий сподручный, и в данном случае Лобардемон вполне оправдал павший на него выбор. Только одна ошибка была допущена: он разрешил, противно установившемуся обычаю, гласный суд; он намеревался запугать и устрашить; он устрашил, но вызвал отвращение.
Толпа, которую мы оставили у входа в помещение суда, простояла там два часа, в то время как глухие удары молота возвещали о том, что в большом зале наспех делаются какие-то странные приготовления. Наконец стража распахнула тяжелые скрипящие двери, и жадный до зрелищ народ хлынул в зал. Юного Сен-Мара внесло туда со второй волной, и он занял место за пилоном, откуда мог за всем наблюдать, не будучи замеченным. Он с досадой увидел, что группа горожан в черном оказалась рядом с ним; но широкие двери снова затворились, и вся часть помещения, где стоял народ, оказалась в такой темноте, что никого невозможно было узнать. На дворе было еще светло, а в зале уже горели факелы; но все они были сосредоточены в том конце, где возвышался помост с очень длинным столом, за которым разместились судьи; кресла, столы, ступени были покрыты черным сукном и отбрасывали на лица мрачные отсветы. Скамья для подсудимого стояла справа; на черной ткани, которой она была застлана, выделялись вышитые золотом языки пламени, олицетворявшие суть предъявленного ему обвинения. Подсудимый сидел, окруженный стражниками, руки его были но-прежнему скованы цепями, концы которых держали с показным ужасом два монаха; они нарочито шарахались от подсудимого при малейшем его движении, словно держали на поводке бешеного тигра или волка, или боялись, что их рясы вот-вот займутся пламенем. В то же время они тщательно старались заслонить обвиняемого от взоров толпы.
Бесстрастное лицо господина де Лобардемона как бы господствовало над судьями, которых он сам выбрал; ростом он был на целую голову выше остальных, да к тому же сидел в кресле, стоявшем на возвышении; в каждом его взгляде, тусклом и тревожном, содержался приказ. На нем была длинная, широкая красная мантия, на голове — черная скуфейка; казалось, он всецело погружен в разбор бумаг, которые он затем передавал судьям, а те по очереди рассматривали их. Обвинители — все лица духовные — помещались справа от судей; они были облачены в белые стихари и епитрахили; отец Лактанс выделялся среди них простотой своей капуцинской рясы, тонзурой и резкими чертами лица. В одной из лож сидел, желая быть незамеченным, епископ Пуатьевский; остальные ложи были заняты женщинами, скрытыми под вуалями. Перед помостом сновали отвратительные существа — подонки городских улиц; шесть молодых монахинь-урсулинок — то были свидетельницы — брезгливо сторонились их.
Остальную часть зала заполнила огромная, темная, молчаливая толпа; люди цеплялись за карнизы, балки; все они были полны ужаса, который передавался и судьям, ибо ужас этот объяснялся сочувствием обвиняемому. Многочисленные стражники с длинными пиками служили обрамлением зловещей картине этого людского сборища.
По знаку председателя свидетелям предложили удалиться; пристав растворил перед ними узкую дверь. Многие заметили, как настоятельница урсулинок, проходя мимо господина де Лобардемона, на мгновенье задержалась и сказала ему довольно громко:
— Вы обманули меня, сударь.
Но он остался по-прежнему невозмутим. Настоятельница удалилась.
В зале царило глубокое безмолвие.
Один из судей, по имени Умэн — орлеанский судья тайных дел, — важно, но с явным смущением, поднялся с места и стал оглашать нечто вроде обвинительного заключения таким тихим и хриплым голосом, что нельзя было разобрать ни слова. Однако речь его становилась внятной всякий раз, когда он произносил что-либо, что могло поразить простонародные умы. Он разделил улики на две группы; одни основывались на показаниях семидесяти двух свидетелей; другие — и наиболее достоверные — на заклинаниях досточтимых отцов, здесь присутствующих, — как воскликнул он, перекрестившись.
Отцы Лактанс, Барре и Миньон глубоко поклонились и тоже осенили себя крестом.
— Да, господа, — сказал он, обращаясь к судьям, сии белые розы собраны и представлены нам, равно как и рукопись, подписанная кровью колдуна и являющаяся списком с договора, который он заключил с Люцифером: оный список он вынужден был постоянно носить при себе, дабы удержать свое могущество. И сейчас еще можно, к великому ужасу, различить слова, начертанные в углу пергамента: «Подлинник хранится в преисподней, в кабинете Люцифера».
В толпе послышался раскатистый хохот, вырвавшийся из чьей-то могучей груди. Председатель покраснел и дал знак стражникам; те пытались обнаружить нарушителя порядка, но тщетно.
Судья-докладчик продолжал:
— Бесов заставили устами их жертв назвать свои имена. Имена бесов, а также их злодеяния записаны в документах, лежащих на этом столе: их зовут Астарот из чина Серафимов; Эазас, Сельсий, Акаос, Седрон, Асмодей из чина Престолов; Алекс, Забулон, Хам, Уриэль и Ахас из чина Властей и т. д., ибо несть им числа. А что касается до их козней — кто из нас сам не был им свидетелем?
По залу пронесся протяжный гул; председатель призвал толпу к порядку, несколько алебардщиков выступило вперед, все умолкло.
— Мы с прискорбием видели, как молодая уважаемая настоятельница урсулинок собственными руками терзала себе грудь и каталась по земле, в пыли; другие монахини — Аньеса, Клер и прочие, — нарушив скромность, приличествующую их полу, допускали похотливые телодвижения и непотребно смеялись. Когда кое-кто из нечестивцев высказал сомнение насчет присутствия бесов и когда сами мы почувствовали, что уверенность наша колеблется, ибо бесы отказывались назвать себя в присутствии посторонних — будь то на греческом или арабском языке, — тогда достопочтенные отцы укрепили нашу уверенность, соблаговолив разъяснить, что бесы крайне хитры, а посему нет ничего удивительного в том, что они притворяются невеждами, дабы им поменьше задавали вопросов; что бесы даже умышленно допускают в своих ответах варваризмы, солецизмы и прочие погрешности с тайным расчетом, что тем они вызовут к себе презрение и у праведных отцов пропадет желание досаждать им; ненависть же их столь люта, что, собираясь совершить однуиз своих козней, они внушили кому-то подвесить к потолку веревку, дабы дать повод для обвинения почтенных людей в подлоге, между тем как достойные уважения свидетели под присягой подтвердили, что в этом месте никакой веревки не было.
