Ольга Елисеева - Без права на награду
– Стало быть, вы довольны? – уточнил Александр Христофорович.
Хозяйка усадьбы помялась.
– Вы бы мне этот медяк оставили. Ведь в Харькове больше дознавать не будут. А я, может, чего и сведаю стороной. Все же неясно, кто и зачем дуреху мою на смертный грех подбил?
Бенкендорф вынул из кармана монету – специально прихватил, когда шел к Марии Дмитриевне.
– Дело не окончено, и «сведаем» мы стороной много разного, – протянул он.
Почтенная дама напряглась. Хотела что-то сказать, но не решилась. Даже рассердилась на себя за мысли об откровенности. И жестко отрезала:
– Вот еще что. Племянница моя уже сосватана. Не крутитесь возле. Не морочте бабе голову.
Бенкендорф в душе усмехнулся, припомнив торопливые ночные ласки, точно госпожа Бибикова хотела накопить их впрок, как готовят сено на зиму.
– А ее согласия спросили?
Мария Дмитриевна откинулась в кресле и сложила на груди руки.
– Да кто вы таков, чтобы вопросы задавать? Меня ни батюшка, ни муж не повещали, когда в церковь повели. Живу – долг блюду. Такова наша доля. А счастье Господь на небесах кует.
Александр Христофорович не был расположен выслушивать благие рассуждения, которыми прикрыты земные расчеты.
– Должен напомнить, мадам, что «насильный брак» – статья в законодательстве. Многие претерпеваются к мужьям. Но вы, коли батюшка вашего желания не спросил, имели право и в суд подать.
Оставив почтенную матрону, как громом пораженную подобной мыслью, генерал направился к себе. Он досадовал, что не катается с остальными в санях, не видит пестрой толпы и не перемигивается с Елизаветой Андреевной. Было бы до щекотания в носу интересно наблюдать ее испуг от сегодняшней встречи – днем, на свету, после ночного приключения. Она подошла ему сразу. Как перчатка по руке. Оставалось только заключить, что, создавая эту женщину, Бог думал о нем.
* * *В комнате хозяина ждал денщик. Он вернулся под утро и был снулый, как наглотавшаяся воздуха рыба.
– Потапыч, – генерал толкнул унтера в плечо, – узнал чего?
– Э-э, барин, – протянул утомленный Санчо Панса и стал заваливаться за косяк двери.
– Ну ты не боец, – снисходительно бросил Бенкендорф и, не получив ответа, отправился пройтись.
Он впервые видел усадьбу Дуниной днем. Тут бы надо сказать что-нибудь патетическое. Но ни яблоневые сады до самой Мжи – ровные ряды плодовых деревьев, сбегавших по пригоркам к берегу и летом клонившие ветки над водами, – ни целая череда оранжерей, стеклышки которых запотели изнутри от дыхания сотен апельсиновых деревьев, ни каретные сараи и конюшни на эскадрон лошадей сейчас не понравились генералу в свете услышанного от хозяйки. Вот он же будет морочить бабе голову! Хотя бы потому что ей самой это нравится.
Катание закончилось весьма неожиданно. Стоило саням вывернуть на центральную аллею, засаженную буковыми деревьями и ведущую к парадному входу в дом, как невесть откуда появились два лося. Сохатые шли через парк в неоправданной надежде выбрести к родному лесу. Вероятно, они протопали по льду с противоположной стороны реки, где в отдалении серой стеной маячил ельник. Смотреть на диво высыпала вся дворня. Раскрасневшиеся бабы-прачки с закатанными рукавами, мужичье с оглоблями в руках, вечно вертевшаяся под ногами ребятня. Ни клубы пара, вырывавшиеся из поварни, ни всеобщее ласковое приставание не смущало гостей. Они стояли, как две громадины, терпя любопытных, пока Елизавета Андреевна – оказывается, она никуда не ездила! – не вышла из дому с деревянным ведром и не начала рассыпать у крыльца квашеную капусту.
– Лось, он соль любит, – рассудительно заявил кто-то в толпе.
Тут подъехали и пестрые сани с гомонящей толпой гостей. Но даже скрип полозьев, храп и топот лошадей, почуявших зверье, не оторвали сохатых от трапезы. К ним подступили новые любопытные. Трогали за теплые шерстистые бока, касались рогов, трепали по загривку. А ведь один удар длинной, несуразной ноги – и поминай, как звали!
Шурка тоже подошел. Он любил лосей, потому что они были нескладными и, несмотря на грозные рога, имели добрейший вид – может, из-за толстых носов и отвислых губ? Вместе с десятком рук его ладонь тоже коснулась горячего бока, потом похожего на кочку с болотной травой загривка. Звери ничего не замечали, уписывая капусту со снега. И вдруг… Бенкендорф ладонью почувствовал дрожь, прошедшую под кожей животного. В следующую минуту сохатый бросил жевать, поднял голову и ломанулся сквозь толпу прочь. За ним поспешал другой. К счастью, люди вовремя успели отскочить. Только пара баб, шедших с реки с полными ведрами, были отброшены в сторону, в снег. Но без смертоубийства.
Звери мчались, проламывая наст, не разбирая дороги, точно их кто-то напугал. Они скатились с берега на лед и на разъезжающихся ногах понеслись к далекому лесу.
– Эх, жаль, ружье далеко! – услышал Шурка полный досады голос. На крыльцо вышел Роман Романович Шидловский в бобровом тулупе и картузе с козырьком поверх вязаной шапочки.
«Чтоб тебя!» – рассердился генерал. Было очевидно, что звери испугались именно его.
– У меня близ Норовки охотничьи угодья, – продолжал Шидловский. – Кабаны захаживают, не то что лоси. А лис, волков, медведей – не счесть. На зайцах в лесу поскальзываешься. Колоды с медом – хоть бы и вашего роста человек – упадет, потонет.
Это прозвучало почти угрожающе, но Бенкендорф пропустил хвастовство мимо ушей. Будет он еще отвечать, когда к нему первым обращается отставной прапорщик!
Внимание генерала привлекла Олёнка, стоявшая чуть в отдалении и сосредоточенно ковырявшая в носу. Ее возили кататься, но не мать, а развеселые тетки – дочери Дуниной – со своими детьми. Теперь все повалили в дом, а маленькая Бибикова ждала, когда кто-нибудь выйдет за ней.
– Чего стоим, ворон ловим? – осведомился Александр Христофорович, беря ее за руку. – Замерзнешь.
Олёнка очень легко отдала ему ладонь, но в дом не торопилась.
– Бачив який дядька? – спросила она. – Зараз лошадок напугав.
– Каких лошадок? – не понял Бенкендорф.
– С рогими.
Речь шла о лосях. А что за дядька, генерал даже не усомнился. К ним подошла рассудительная Катя и тоже взяла сестру за руку.
– Она еще сопливая, – со светскими, извиняющимися нотками произнесла старшая мадемуазель Бибикова. – Толком русского языка не помнит. Как здесь говорят, так и лопочет. Пойдем, кулёма. – Катя потянула младшую за собой.
– Ни, – Олёнка помотала головой. – Там дядька. Страшный. Бачила, як лошадки убегли?
– Чем же он так страшен? – Бенкендорф присел на корточки.
– А у тоби нос довгий! – рассмеялась Олёнка. – За им зверушки ходят. Яких он постреляв. И людины.
Шурка почувствовал, что у него по спине пробежал холод.
– Слушай, барышня, – сказал он серьезно. – Сейчас за многими караваны ходят…
– Ни, – по-прежнему весело отозвалась Олёнка. – Тоби не шукают. Тоби отпустили.
Прежде чем меньшая мадемуазель Бибикова продолжила выдавать секреты вселенной, Катя с отчаянием выкрикнула:
– Да замолчи же! Нас и так считают… Ты невозможная!
Олёнка зашмыгала носом. Ей было досадно, что она расстроила сестру. Но девочка решительно не понимала, почему окружающие шарахаются от самых простых вещей.
– Ты, между прочим, обещал нас катать! – тоном судебного обвинителя заявила Катя. – А сам проспал!
«У меня были уважительные причины».
– Катай сейчас!
Интересно, почему от господина Шидловского они ничего не требуют?
* * *История с лосями закончилась к обеду. Прокатав на горке дочек госпожи Бибиковой, генерал опоздал на полтора часа, и гости благополучно откушали без него. Зато Елизавета Андреевна устроила девицам головомойку за то, что, не спросясь матери, отлучились с чужим человеком. Хотя она отлично знала, где они, и даже послала горничную приглядывать из-за угла сарая.
– Лиза, накорми этих оглашенных! – Хозяйка усадьбы, видимо, считала вполне безопасным, если гость будет «морочить голову» детям, а не самой племяннице. Тут она глубоко ошибалась.
Елизавета Андреевна не стала сажать вновь прибывших за опустевший стол, с которого девки уже убирали посуду.
– Вы все втроем мокрые, как будто просидели в сугробе! – неодобрительно бросила она. – Ступайте, переоденьтесь и спускайтесь в буфетную. Там накрою.
Девчонки побежали в свои комнаты, бросив мокрые валенки на пороге и топоча по холщовым дорожкам вязаными носками с мерзлыми катушками снега. Александр Христофорович в раздумье снял насквозь мокрую шинель. Куда ее?
– Дайте. – Госпожа Бибикова стояла за спиной. – На печку положу. Пусть ваш денщик потом возьмет.
Они очутились друг против друга в полутемных сенях. Окно на улицу было заставлено деревянным щитком, чтобы не задувало.
– Зачем вы это делаете? – Ее подбородок уперся ему в грудь. – Они маленькие. Привяжутся, потом будут плакать.
