Александр Дюма - Графиня де Шарни
Вот именно о такой сцене говорил Жильбер королеве, но королева его не поняла.
Бийо спустился с помоста, провожаемый радостными криками и приветствиями всех собравшихся.
Музыканты из Виллер-Котре, объединившись с музыкантами из соседних деревень, заиграли песню, исполнявшуюся во время братаний, а также на свадьбах и крестинах: «Где может лучше быть, как не в семье родной?»
С этого времени вся Франция и в самом деле стала одной большой семьей. С этого времени утихли религиозные распри, была забыта вражда между провинциями. С этого времени во Франции начало происходить то, что когда-нибудь произойдет на всей земле: не стало географии, не было больше ни гор, ни рек, между людьми перестали существовать какие бы то ни было преграды — общий язык, общая родина, общая душа!
С этой наивной песней некая семья встречала когда-то Генриха IV, а теперь народ с ней же приветствовал свободу. Фарандола объединила всех в бесконечную цепь, и ее живые кольца, обвив главную площадь, покатились по прилегавшим к площади улицам и достигли самых окраин.
Потом перед домами начали накрывать столы. Богачи и бедняки выносили кто блюдо с угощением, кто кувшин сидра, кто кружку пива или бутылку вина, кто кувшин с водой. И каждому нашлось место на этой общей трапезе во славу Господа; шесть тысяч граждан причастились за одним столом, святым братским столом!
Бийо был героем дня.
Он щедро разделил почести с мэром и Питу.
Не стоит и говорить, что во время фарандолы Питу нашел способ оказаться рядом с Катрин.
Не стоит и говорить, что за столом он сидел рядом с Катрин.
Однако она была печальна, бедная девочка! Ее утренняя радость испарилась, как гаснет свежая радостная заря в тучах грозового полдня.
В своей борьбе с аббатом Фортье Декларацией прав человека ее отец бросил вызов духовенству и знати, вызов тем более ужасный, что он поднимался из самых низов.
Она думала об Изидоре — ведь он теперь был никем… вернее, был таким же, как любой другой человек.
Она жалела не о том, что отныне он был лишен титула, положения, богатства; она любила бы Изидора, даже если бы он был простым крестьянином. Но ей казалось, что с молодым человеком обошлись жестоко, несправедливо, грубо. Проще говоря, ей казалось, что, отбирая у него титулы и привилегии, ее отец, вместо того чтобы в один прекрасный день соединить влюбленных, разлучит их навсегда.
Что до воскресной службы, то о ней никто больше не вспоминал. Аббату Фортье почти простили его контрреволюционную выходку. Правда, на следующий день он увидел, что класс почти пуст; его отказ отслужить обедню у алтаря отечества нанес удар его популярности среди патриотически настроенных родителей в Виллер-Котре.
XXVI
ПОД ОКНОМ
Церемония, о которой мы только что рассказали читателю, носила, разумеется, частный характер, однако конечная цель подобных местных федераций состояла в объединении всех французских коммун. Это было лишь прелюдией великой федерации, готовившейся в Париже 14 июля 1790 года.
Во время таких церемоний коммуны понемногу присматривались к депутатам, которых можно было послать в Париж.
Роль, которую сыграли в событиях описанного нами воскресного дня 18 октября Бийо и Питу, естественным образом обеспечивала им голоса сограждан на предстоявших выборах для участия в церемонии провозглашения всеобщей федерации.
А в ожидании этого великого дня жизнь вернулась в привычную колею тихого, размеренного, захолустного существования, из которой все жители были ненадолго вытряхнуты этим памятным событием.
Когда мы говорим о тихом, размеренном, захолустном существовании, мы вовсе не хотим сказать, что в провинции у человека не бывает ни радостей, ни печалей. Как бы ни был мал ручеек — пусть даже он едва пробивается в траве в саду бедного крестьянина, — у него, так же как у величавой реки, спускающейся с Альп, словно с трона, чтобы, подобно завоевателю, устремиться в море, есть свои мрачные и светлые периоды, вне зависимости от того, скромны или величественны его берега, усеяны они маргаритками или их украшают большие города.
И если мы в этом на время усомнились после того, как побывали вместе с читателями в Тюильри, мы снова приглашаем их на ферму папаши Бийо, где можно будет убедиться в том, что все сказанное нами — чистая правда.
Внешне все выглядело вполне спокойно и безмятежно. Около пяти часов утра распахивались главные ворота, выходившие на равнину, за которой раскинулся лес, летом похожий на зеленый занавес, зимой — на траурное покрывало. Из ворот выходил сеятель и пешком отправлялся на работу, неся за спиной мешок пшеницы вперемешку с золой. За ним в поле выезжал на коне пахарь — туда, где вчера он оставил плуг на борозде. Потом выходила скотница, ведя за собой мычащее стадо, возглавляемое могучим властелином — быком, за которым вышагивали его коровы и телки, а среди них — корова-любимица, легко узнаваемая благодаря звонкому колокольчику. Ну и, наконец, последним выезжал верхом на крепком нормандском мерине, трусившем иноходью, сам хозяин Бийо, душа всего этого мира, всего этого народа в миниатюре.
Безразличный наблюдатель не заметил бы в его поведении ничего необычного: суровый и вопрошающий взгляд из-под нависших бровей, прислушивающееся к малейшему шуму ухо, пока он обводил глазами прилегающие к ферме земли, подобно охотнику, пристально высматривающему след, — равнодушный зритель не увидел бы в его действиях ничего, что противоречило бы занятиям хозяина, желающего убедиться в том, что день обещает быть хорошим, а ночью волк не залез в овчарню, кабан не забрался в картофельное поле, кролик не прибегал за клевером из лесу — надежного укрытия, где зверям пока что угрожает только царственный свинец герцога Орлеанского и его стражи.
Но если бы кому-нибудь удалось заглянуть в душу славного фермера, каждый его жест, каждый шаг воспринимались бы иначе.
Ведь вглядываясь в предрассветные сумерки, он надеялся увидеть, не подходит ли какой-нибудь бродяга или не убегает ли кто-нибудь украдкой с фермы.
Вслушиваясь в тишину, он хотел убедиться в том, что никакой подозрительный шум не долетал из комнаты Катрин, что она не подавала условных знаков ни в придорожные ивы, ни в ров, отделявший поле от леса.
Пристально разглядывая землю, он хотел узнать, не осталось ли на ней легких следов небольших ног, выдававших аристократа.
Что касается Катрин, хотя Бийо, как мы сказали, стал относиться к ней мягче, она по-прежнему чувствовала, как вокруг нее, подобно настороженному часовому, постоянно бродит отцовская подозрительность. И потому долгими зимними вечерами, которые она коротала в тоске и одиночестве, она спрашивала себя, чего бы она хотела — чтобы Изидор возвратился в Бурсонн или чтобы он оставался вдали от нее.
