Уилбур Смит - Ярость
Тару удивил рост Макмиллана – он был почти с Фервурда – и его близкое сходство с портретами, которые она видела. Пучки волос над ушами, лошадиные зубы и короткие усы. Пожатие у него крепкое, ладонь сухая, а голос, когда он с ней поздоровался, мягкий и красивый. Потом они с Шасой прошли в большую гостиную, где собирались другие гости.
Ей навстречу шел лорд Литтлтон, по-прежнему в коротком смокинге с выцветшими от старости лацканами, но улыбался он с искренней радостью.
– Ну, моя дорогая, ваше присутствие делает этот вечер сносным! – Он поцеловал Тару в щеку и повернулся к Шасе. – Моя недавняя поездка по Африке, доложу вам, прошла грандиозно.
Некоторое время они дружелюбно болтали.
Забыв на время дурные предчувствия, Тара воскликнула:
– Милорд, нельзя считать Конго типичной развивающей страной Африки. Если бы Патрису Лумумбе дали возможность действовать самостоятельно, он стал бы образцовым черным лидером…
– Лумумба бандит и осужденный преступник. А вот Чомбе… – перебил ее Шаса, и Тара напустилась на него:
– Чомбе марионетка и предатель, кукла в руках бельгийских колониалистов!
– Ну, по крайней мере он не ест оппозицию, как парни Лумумбы, – мягко вмешался Литтлтон, и Тара с боевым огнем в глазах снова повернулась к нему.
– Это недостойно человека, который…
Она с усилием замолчала. Ведь ей было приказано избегать политических споров и играть роль послушной жены.
– Впрочем, все это так скучно! – сказала она. – Давайте лучше поговорим о лондонских театрах. Что там сейчас идет?
– Перед самым отъездом я видел «Сторожа» Пинтера [77], – принял перемену темы Литтлтон, и Шаса осмотрел комнату. Манфред Деларей напряженно смотрел на него своими светлыми глазами; поймав взгляд Шасы, он резко наклонил голову.
– Прошу прошения, – сказал Шаса, но Тара и Литтлтон были так заняты друг другом, что едва заметили его уход. Шаса подошел к Манфреду и его величавой жене-немке.
Манфред всегда неловко выглядел во фраке, а накрахмаленный воротник рубашки врезался в его толстую шею и оставил на коже яркий красный след.
– Итак, мой друг, – насмешливо сказал Манфред, – даго из Южной Америки разгромили вас в этой вашей конной потехе.
Улыбка Шасы чуть поблекла.
– Восемь-шесть вряд ли можно назвать разгромом, – возразил он, но Манфреда не интересовали его возражения.
Он взял Шасу за руку, приблизился и, по-прежнему дружелюбно улыбаясь, сказал:
– Происходит что-то нехорошее.
– Ага!
Шаса легко улыбнулся и одобрительно кивнул.
– Макмиллан отказался показать доктору Хенку текст речи, которую собирается произнести завтра.
– Ага!
На этот раз Шасе нелегко было удержать улыбку. Если это действительно так, английский премьер самым чудовищным образом нарушает этикет. Традиция да и простая вежливость велели дать Фервурду возможность ознакомиться с речью, чтобы заранее подготовить ответ.
– Речь будет важная, – продолжал Манфред.
– Да, – согласился Шаса. – Мод специально ездил в Лондон, чтобы консультировать его; они, должно быть, до сих пор ее шлифуют.
Сэр Джон Мод – английский высокий спецуполномоченный в Южной Африке. То, что его вызывали в Лондон, подчеркивало серьезность ситуации.
– У вас хорошие отношения с Литтлтоном, – негромко сказал Манфред. – Попробуйте у него что-нибудь вытянуть, хоть какой-то намек на то, что собирается завтра сказать Макмиллан.
– Вряд ли он много знает. – Шаса продолжал улыбаться на случай, если кто-то за ним наблюдает. – Но если я что-нибудь узнаю, сразу дам вам знать.
Ужин подавали на великолепном сервизе времен Ост-Индской компании, но это были теплые и безвкусные блюда, обычное произведение казенного повара. Шаса не сомневался, что этот повар обучался в вокзальном ресторане. Белое вино – сладкое и пресное, зато красное – вельтевреденское «каберне совиньон» урожая 1951 года. Шаса обеспечил этот выбор, пожертвовав для этого банкета вино из собственных погребов, и полагал, что здесь ему нет равных, если не считать лучшего бордо. Жаль, что белое вино так удручающе плохо. Для этого нет никаких оснований: и климат у них подходящий, и почва хорошая. Вельтевреден всегда специализировался на красном, но Шаса решил улучшить производство и белых вин, даже если это означало необходимость привезти еще одного винодела из Франции или Германии и купить еще один виноградник в районе Стелленбоса по ту сторону полуострова.
Речи были милосердно краткими и незамысловатыми – краткое приветствие Фервурда, краткая благодарность Макмиллана, – и разговор на том конце стола, где сидел Шаса, никогда не поднимался выше обсуждения недавнего сокрушительного поражения от аргентинцев в поло, спортивной формы Дэвида Комптона и последней победы Стирлинга Мосса в «Милле милья» [78]. Но как только банкет окончился, Шаса снова отыскал Литтлтона, который все еще был с Тарой, растягивая удовольствие от пребывания в ее обществе.
– С нетерпением жду завтрашнего дня, – небрежно сказал Шаса Литтлтону. – Я слышал, ваш Супер-Мак собирается порадовать нас фейерверком.
– Где вы это слышали? – спросил Литтлтон, но Шаса заметил, как неожиданно изменился его взгляд, а улыбка настороженно застыла.
– Мы можем поговорить? – тихо спросил Шаса и извинился перед Тарой: – Прошу прощения, дорогая.
Он взял Литтлтона за локоть и, продолжая дружелюбно болтать, вывел его через стеклянную дверь на широкую веранду под решеткой, увитой виноградом.
– Что происходит, Питер? – Он понизил голос. – Вы ничего не можете мне сказать?
Их отношения были близкими и давними: пренебречь таким прямым обращением было невозможно.
– Буду откровенен с вами, Шаса, – сказал Литтлтон. – Мак что-то задумал. Не знаю, что, но он собирается вызвать сенсацию. Дома вся пресса настороже. По моей догадке, надо ждать очень важного политического заявления.
– Что изменит отношения между нами – преимущества в торговле, например?
– В торговле? – усмехнулся Литтлтон. – Конечно нет. Торговлю ничто не затронет. Больше я вам ничего не могу сказать. Нас всем придется подождать до завтра.
На обратном пути в Вельтевреден Шаса и Тара молчали, и только когда «роллс» прошел под воротами Анрейта, Тара напряженным нервным голосом спросила:
– В какое время Макмиллан выступает завтра с речью?
– Чрезвычайное заседание начнется в одиннадцать, – ответил Шаса. Он все еще думал о словах Литтлтона.
