Алексей Иванов - Тобол. Много званых
Тайга потихоньку редела, сползая в низину, деревья мельчали, гнилого валежника стало больше, за еловой хвоей замелькали желтизной берёзы, и наконец открылось болото. Из чёрной воды, усыпанной белыми и красными листьями, косо торчала осока, плавали бурые лохмотья ряски, шишки и россыпи клюквы. Кое-где на буграх из кустов поднимались жалкие деревца. Вдали виднелся низкий остров, его осины светлели сквозь сизую мглу.
– Это Ен-Пугол, – сказал Нахрач. – На нём жили перны, шестипалые женщины, я их прогнал. Теперь там идол Ике-Нуми-Хаума. На Ике – кольчуга Ермака. Но я не дарю тебе это убежище. Ты должна его заслужить.
В укромном месте у Нахрача были заготовлены длинные слеги. Нахрач взял жердь, погрузился в болото и побрёл вперёд, ощупывая слегой путь. Он знал приметы, чтобы преодолеть трясину, и Айкони поспешила за ним.
– Как я заслужу убежище? – в спину Нахрача спросила она.
– На Ен-Пуголе поселился Когтистый Старик.
– Медведь? – ужаснулась Айкони.
– Когтистый Старик, – с недобрым уважением повторил Нахрач. – Он людоед. Он приходил к Ваентуру и съел Кужему, Микипура и Еню, жену Щеньки. Убей его и живи на Ен-Пуголе.
Айкони поняла, чем ей придётся заплатить за приют у вогулов. По этим пустынным, гнетущим болотам, откуда в страхе сбежали менквы, в глухих осенних туманах как призрак рыщет чудовищный вещий зверь, у которого злой бог Хынь-Ика похитил звериное естество, взамен наделив его разумом и коварством человека. И Нахрач придумал, как одолеть этого демона.
– Я никогда не убивала медведя! – в отчаянье крикнула Айкони.
– Я дал тебе ружьё. Пусть оно всегда будет заряжено.
– Мне не убить медведя, если даже мужчины не смогли!
Нахрач остановился возле осклизлой коряги, извилистые корни которой высовывались из затхлой воды, как руки, вздёрнутые в мольбе.
– Мои охотники не смогли, а ты сможешь, – убеждённо сказал Нахрач. – У женщины четыре души, а не пять, как у мужчины. А ты – половинка, и у тебя только две души. Одну свою душу ты уже отдала Человеку-с-крестом. Осталась всего-то одна. Тебя очень мало, Айкони, дочь Ахуты. Когтистый Старик не учует тебя, ты подкрадёшься к нему и застрелишь его.
– Может, он ляжет спать? – с последней надеждой спросила Айкони.
– Медведи-людоеды не спят зимой. Зачем? Еды много.
Нахрач огляделся.
– Видишь малого идола возле куста смородины? – он кивнул в сторону уже близкого Ен-Пугола. – От этой коряги иди прямо на него. А я дальше не могу. Когтистый Старик услышит меня.
До острова Айкони дотащилась уже одна.
Закат догорал за дальними лесами и кроваво полыхал в чёрных рябых окнах болотных прорв. Над трясинами висело сосущее душу безмолвие. Но Айкони была не одна. Где-то как тень скользил по ельникам медведь-людоед. А на краю капища стоял Ике-Нуми-Хаум. Он был почти вдвое выше Айкони. Тулово его было окутано меховыми одеждами, из рукавов торчали маленькие деревянные руки-обрубки, на заострённую макушку был насажен лосиный череп. С грубо вытесанного лица идола пристально смотрели глаза – медные гвозди, а вместо рта чернела глубокая выжженная дыра. Идол кричал гневно и беззвучно, будто внезапно одеревенел в миг какого-то яростного усилия. Айкони робко приблизилась к истукану и отогнула край гнилого покрова. Под одеждой скрывалась ржавая кольчуга. Айкони погладила железо.
– Здравствуй, Ике-Нуми-Хаум, – тихо сказала она. – Я Айкони.
Остров Ен-Пугол был длинным и узким – просто холм среди болота, невысокая грива, обросшая по топким краям лиственными зарослями, а по гребню – соснами. Дальняя протока, отделяющая Ен-Пугол от материковой тайги, кишела утками: стая собиралась для отлёта на юг, в страну Морт. Трава уже полегла от первых заморозков, и Айкони осторожно осмотрела капище. Нахрач знал гораздо больше богов, чем Хемьюга в Певлоре, и говорил с ними по-разному, по-разному почитал, по-разному призывал. Кроме Ике-Нуми-Хаума, стояли и другие идолы, высокие и низенькие; к священной ограде в ряд привалились менквы; в стволы деревьев были воткнуты ножи, с которых на верёвочках свисали мешочки с приношениями и тряпичные куколки; на сучья и на вкопанные колышки были надеты дырявые черепа животных; на помосте стоял лунк-ауль – священные нарты с полозьями, загнутыми и спереди, и сзади, потому что на пути к богам нельзя разворачиваться обратно. Чернели углями проплешины жертвенных кострищ; кое-где зачем-то были навалены груды сухого лапника; в лесу на высоких подрубленных стволах сидели амбарчики-чамьи, подобные маленьким домикам; громоздились странные сооружения из жердей, обвешенные истлевшими шкурками. Айкони ощутила себя здесь глупой девочкой, которая присутствует при серьёзном разговоре взрослых.
Нахрач, бесстрашно вторгающийся в жизнь богов и духов, прямо на капище построил себе жилище – небольшую избу-полуземлянку с крепкой кровлей из бревенчатого наката. На кровлю нанесло почву, там топорщились кусты. В этой избушке Айкони предстояло зимовать. В избушке были стол, топчан и чувал с долблёной трубой, один угол занимала поленница.
Осень надвигалась неудержимо. Днём она опускалась на болота с неба древним стеклянным светом, в котором тихо таяло тревожное курлыканье журавлей, ночью прорастала из-под земли белыми прожилками инея, утром и вечером вытекала из тайги обморочными туманами. Шумели ветра-листобои. Айкони глядела на бурые пространства языческих болот, чуть пестреющие подпалинами рыжих лиственниц или ветхой краснотой облетающих осин. Она ни о чём не сожалела, не вспоминала тех, кого любила, и кто её предал. Если ей не суждено жить с людьми, она будет ветром, будет болотной водой, будет полуночной песней волков. Бог Торум сплёл людей из тонких веточек берёзы; неужели она, берёзовая девочка, не сумеет говорить с тайгой?
Но тайга начнёт говорить с ней лишь тогда, когда она, Айкони, поможет тайге – убьёт медведя-людоеда. Когтистый Старик – мучительная боль тайги, сумасшествие. Он не любит мёда, он не спит зимой, он не соблюдает границ медвежьих владений. Медведи – они ведь не медведи, а люди, превращённые в медведей. Было так: шёл мужик по лесу, увидел бурелом, а ему надо было перебраться; он снял одежду, чтобы не цеплялась за сучья, – всю, кроме красной рубахи, – и полез, а пока лез, оброс дикой шерстью, как мхом, и стал медведем. Тот колдовской бурелом наломал бог Хынь-Ика. Иногда, если хочет позабавиться, Хынь-Ика возвращает медведю разум человека, и такой медведь умеет открывать двери, не боится огня, понимает человеческую речь, прячет от собак свои следы. Он жрёт людей – самую лёгкую добычу. Если медведя-людоеда убить и освежевать, под шкурой окажется мужик в красной рубахе. Поэтому медведь-людоед и не медведь, и не человек.
