Иван Кратт - Великий океан
Баранов снова посмотрел на капитана, заложил по привычке руки назад.
— Шкипер О'Кейль. Шхуна «Гром». Филадельфия… — сказал он раздельно и вдруг открыто, весело улыбнулся. — Наслышан о тебе, капитан, крепко наслышан. Почитай всех китов до самого пролива выловил, всех соперников перестрелял?
— Господин губернатор?
— Кличут и так.
Баранов усмехался, но пока Лещинский переводил, глаза правителя внимательно и зорко следили за собеседником.
О'Кейль повернул серое узкое лицо с двумя глубокими, словно прорезанными морщинами вдоль щек, посмотрел на правителя, затем достал из кармана ключ, открыл дверь, выходившую на палубу.
В каюте было темно, хозяин зажег свечу. Баранов увидел скрипку, лежавшую на койке, огромное, во всю стену, железное распятие, а рядом волосы женщины, заплетенные в две светлые косы. Шхуна кренилась, вытягивалось пламя свечи, медленно уползали в сторону косы.
О'Кейль убрал скрипку, жестом указал правителю место на койке. На Лещинского не посмотрел. Тот остался стоять возле порога.
Но Баранов не сел.
— Слушай, О'Кейль, — сказал он неторопливо, словно обдумывая каждое слово, — когда дикие напали на Михайловский редут, твое судно находилось поблизости. Ныне — у Якутатского заселения. Непостижимо.
Баранов говорил простодушно, глядя прямо в лицо шкипера.
— Может, стар я стал, худо соображаю. Однако после разгрома аглицкого форта тебя тоже называли. Покажи мне, мистер, твой груз.
Это было почти обвинение, и Лещинский невольно зажмурился. О'Кейль еще никому не позволял говорить с собой подобным образом. За вежливый намек китайских властей о контрабанде он убил своей культяпкой таможенного надсмотрщика. Шкиперу обошлось это в десять тысяч пиастров.
Однако ничего не произошло. Баранов по-прежнему стоял, опираясь о доску стола. Шкипер молчал. Лица его не было видно. Наконец, правитель перестал усмехаться, вынул часы, туже завязал концы черного платка.
— Тут, сударь мой, земля российского владения, — сказал он уже строго. — Надлежит сие помнить. Всякому суднишку стать на якорь мое дозволение требуется… Дай-ка огня.
Не торопясь, он снял с подставки большой фонарь с коваными железными узорами, сунул туда свечу.
— Ну, мистер, веди в трюм.
Лещинский снова ожидал удара, выстрелов, яростного хрипа, какой приходилось слышать ему во время перехода, но и на этот раз шкипер оставался спокойным. Казалось, он прислушивается к самому себе. Впервые за много лет натолкнулся на волю, которая была сильнее. Потом шагнул к правителю, взял у него из рук фонарь, поставил на стол.
— Там порох, — сказал он почти равнодушно. — Тридцать бочонков пороху.
И, обернувшись к двери, с силой распахнул ее своим обрубком.
— Лодка у борта, сэр. Через пять минут я могу передумать.
Ни один мускул на лице Баранова не шевельнулся. Словно он этого давно ждал. Он вынул еще раз часы. Срок, назначенный Луке, уже прошел. Как видно, промышленный не добрался до крепости. Правитель нахмурился, достал из кармана сложенный вчетверо синеватый бумажный лист, оторвал половину. Сейчас шкипер был сильнее. Чтобы не достались индейцам, нужно купить эти бочонки и дать двойную цену. Ничего не поделаешь… Он обмакнул гусиное перо, торчавшее в щели обшивки, старательно написал несколько строчек, расчеркнулся.
— Выгружай порох, — сказал Баранов угрюмо. — Плату получишь в Кантоне, у менялы Тай-Фу. Тут три тысячи испанских пиастров. Твоя взяла. Только в другой раз… — Баранов на минуту умолк, потрогал подбородок. — Подумай, когда захочешь притти сюда… Океан хоть велик, да берега становятся тесными.
Он положил расписку на стол и, не оглядываясь, вышел из каюты. Весь переезд молчал, сидел, не двигаясь. Греб один Лещинский.
Было темно и холодно. Водяные брызги обдавали лицо, промокли спина и ноги. Но Баранов не чувствовал стужи…
Наутро Лука много раз терял сознание под тонкими, хлесткими шпицрутенами, вырезанными из китового уса. Он опоздал притти с отрядом на два часа. Баранов сам руководил экзекуцией и даже не пошел проверять доставленные О'Кейлем бочонки. А позже решительно заявил Павлу, чтобы собирался на «Ростиславе» в Калифорнию. Может быть, посчастливится дойти.
— Отдашь испанцам бобров, привезешь продовольствие, — сказал он, глядя на оплывающий воск огарка. — Через месяц начнем дохнуть.
Павел ничего не ответил, свернул чертежи и вышел. У него весь день держался в ушах крик Луки, маячила перед глазами огромная Серафима, сидевшая у окна казармы с зажатым в зубах углом подушки.
Глава шестая
Придерживая уползавшую тетрадь из толстой шершавой бумаги, часто останавливаясь, — бортовая качка усилилась, — Павел медленно писал в корабельном журнале: «Ветер брамсельный. Облачно, с выпадением снега. Паруса имели гафель, фок-стаксель и кливер. Воды в боте 7 дюймов. Рапортовано о команде благополучно…»
Весь день дул попутный норд-вест. «Ростислав» шел с зарифленным гротом, судно больше не прижимало к берегу. Очертания земли смутно темнели на горизонте. Рано утром покинули Ситху. Пять тысяч бобровых шкур были уложены в трюм, бочонки с пресной водой, несколько оставшихся мешков сухарей. Ночью шел снег, на белой береговой полосе чернели фигуры провожающих. Баранов сошел с корабля последним.
— С богом, Павлуша, — сказал он неторопливо, под суровым, насупленным взглядом скрывая нежность. — Поспешай. Коли ветер будет, за месяц доплывешь. Разговоры поведи с монахами. Тамошние миссии большую власть имеют. Сам вицерой испанский хлеб у них торгует. Всевозможную бережливость в делах соблюдай, однако не скупись. Русские не сквалыжничают, и благоприятное понятие о нас поперед всего.
Он еще раз проверил шкоты и фалы, осмотрел четыре небольшие пушки, установленные на палубе, крюйт-камеру — тесный дубовый закуток в дальнем уголке трюма.
На берегу толпились почти все обитатели крепости. Люди знали о якутатском бедствии, слышали о том, что «Ростиславу» предстоит рискованный поход. Плавание зимой на одномачтовом судне было тяжелым и опасным. Даже Лука выбрался из казармы. Тщедушный и тощий, он через два дня после порки уже поднялся и развлекал промышленных враньем о своих приключениях.
Гедеон стоял в стороне на обледенелом голыше-камне. Мятая скуфья монаха покрылась изморозью, серебристая парчовая дорожка непривычно белела поверх темной рясы. Он отслужил молебен и, не снимая епитрахили, пришел из недостроенной церкви прямо на берег. Стояла на пристани и Серафима. Укрывшись медвежьей шкурой, в длинном холщовом сарафане, высокая, сильная, она глядела поверх голов провожающих на белые гребни волн. В черных, широко открытых глазах затаилась тоска…
