Николь Галланд - Трон императора: История Четвертого крестового похода
Я показал на окно и прошептал:
— Внизу по склону стоит вьючная лошадь Грегора.
Потом я бросился на пол и выполнил самое неловкое сальто, какое только у меня получилось.
Снизу донесся дружный гогот, хотя тот, кто стоял на лестнице, пытался сдвинуть мешавший ему сундук. Самуил указал на второй сундук, я кивнул, кое-как поднялся с пола, и мы втроем едва сумели взгромоздить его на первый, причем я не переставал топать и сыпать проклятиями.
— Одна лошадь на троих? — шепотом пробормотала Джамиля, когда мы все-таки справились с тяжеленным сундуком.
Мне очень хотелось сказать, что лошадь — только для Самуила, а ей придется остаться со мной, чтобы обеспечить его побег. Но это было бы неправдой.
— На двоих, — проворчал я в ответ. — Мне надо остаться.
В темноте я не мог разглядеть реакцию Джамили, но почувствовал ее: в воздухе что-то переменилось, потеплело, что ли, — у меня даже мурашки побежали по телу и защекотало в животе. Я услышал сдавленное всхлипывание.
— Что, черт возьми, в нем такое? — громко и свирепо поинтересовался я, словно изрыгая ругательства. Сундук казался одним куском металла.
— Святые писания, — ответил Самуил.
— Наконец они на что-то сгодились!
Установив сундуки, я перемахнул через них и приземлился на вытянутую руку, чтобы наделать побольше шума для тех, кто остался внизу. Потом подпрыгнул, выглянул поверх сундуков и увидел, что Джамиля, дрожа, вернулась к окну. Она наконец поняла, что, прежде чем швырять веревку, ее нужно скрутить кольцом, но ей пока не удалось перекинуть ее через стену. Она дрожала так сильно, что едва могла удержать веревку в руках.
Я вылез из-за сундуков, протопал по комнате, отобрал у Джамили веревку и перекинул через узкий промежуток между домом и оградительной стеной. Легко, с первой попытки. А Джамилю по-прежнему сильно трясло, она даже начала задыхаться. Я наклонился к ней поближе и тихо сказал:
— Не волнуйся за меня, выберусь. А вы отъезжайте подальше, прежде чем охрана внизу заподозрит что-то неладное. — Я поцеловал ее в губы. — Вот теперь я действительно доставил тебя куда надо и по доброй воле.
В ответ она тоже поцеловала меня и прильнула к моей груди, рыдая. Мне пришлось решить (для собственного душевного покоя), что эти рыдания — всего лишь выражение благодарности за спасение ее мужчины. Придай я им какое-то другое значение, то все пошло бы по-другому. Я мягко отстранил Джамилю и налетел с разбегу на стену, после чего врезался в поставленные друг на друга сундуки. Самуил стоял рядом; я схватил его правую руку, вежливо пожал, после чего снова упал на пол с громким и злобным проклятием.
— Шумлю за нас троих, но долго это продолжаться не может, — тихо проворчал я. — Поэтому, прошу вас, убирайтесь отсюда ко всем чертям.
Продолжение записи
от 11 апреля 1204 года
Наконец я закончил подготовку с помощью своих слуг. Все деньги и ценности, взятые мною в поход, были погружены на вьючную лошадь. Вторая лошадь исчезла, молодой Ричард признался, что ее забрал бритт. Я тогда еще подумал, что он покинул меня навсегда, но ошибся, в чем вы сейчас убедитесь. Деньги предназначаются для переезда Лилианы и ее безопасности во время пути, а также в последующие несколько месяцев. Среди погруженных вещей был и меч Отто, а также несколько принадлежавших ему предметов, включая кое-какие заморские диковины, которые он собрал для Лилианы и ребенка. В седельную сумку я положил письмо для моей жены и сына, хотя в Германию оно не попадет еще целый год или даже больше. Лошадь брата, Оро, оседлали, стремена подогнали под Лилиану, хотя ее живот едва умещается за лукой. Лилиане я передал письмо, адресованное в монастырь к северу от Перы: его преосвященство епископ Конрад знаком кое с кем, кто знает кое-кого, кто знает тамошнего аббата, согласившегося принять Лилиану до лучших времен, когда для нее и ребенка не будет опасным совершить путешествие. Я также вручил Лилиане кошелек с пожертвованием для аббата.
Каждому из Ричардусов вручил по серебряной статуэтке от моего походного алтаря и велел беречь их, не продавать ни в коем случае. Затем развернул карты, присланные Конрадом, и вместе с Ричардусами принялся изучать, как добраться до аббатства, и тут вернулся бритт. Всклокоченный, хромающий, с синяками на лице. Лилиана вскрикнула в тревоге, спросила, что с ним приключилось. Его ответ прозвучал загадочно:
— Завершил свое паломничество, причем весьма неплохо, хотя на память о нем так и не обзавелся святыней.
Я велел ему отвезти Лилиану в аббатство. Он будет охранять ее, пока она благополучно не доберется до Германии. Бритт не возражал.
Однако он начал возражать, когда понял, что мои оруженосцы будут их сопровождать по моему приказу. Он запротестовал, твердя, что рыцарю в бою обязательно нужны оруженосцы, ему без них не обойтись — как тогда он освободится от доспехов?
Разумеется, я не стал отвечать на это, а вынул из своей личной котомки самую большую драгоценность — печать маркиза. Те немногие воины, которые не знают, как я выгляжу, узнают меня по печати. Я пробил кинжалом отверстие в нижнем углу документа, продиктованного Конраду, того самого документа, по которому Лилиана и ее ребенок становятся моими подопечными, затем продел в отверстие кожаный ремешок с прикрепленной к нему печатью и вручил Лилиане, сказав:
— Теперь тебя защищает сам Бонифаций.
Вместо того чтобы выразить радость или благодарность, она вдруг разволновалась и даже побледнела.
— Как ты можешь расстаться с нею? — спросила она, имея в виду печать, до сих пор служившую мне талисманом.
Я ответил, совершенно не погрешив против истины, что больше в печати не нуждаюсь.
Мы с Лилианой потрясенно переглянулись. Я подошел к ней, хромая, и она встревоженно прошептала:
— Оставайся с ним. В монастырь мы доберемся и без тебя. Не оставляй его здесь одного. И скажи, ради бога, что же с тобой случилось?
— А что будет после того, как ты уедешь из монастыря? — спросил я. — Как ты доберешься без меня в Германию, если понадобится?
Робко улыбнувшись, она прошептала:
— Сначала Святая земля, а потом уже Германия.
— Что?
Она положила мою ладонь себе на живот.
— Я хочу, чтобы хотя бы частичка Отто побывала там, — сказала она. — Для него это паломничество было в первую очередь потрясающим приключением. Самым великим в его жизни. Было бы жаль не завершить его для Отто.
Все утонченные, благородные речи Грегора так и не сумели объяснить мне, что же такое паломничество, а тут сразу все прояснилось. Я обнял Лилиану и разрыдался.
Грегор понял, что они отправились в путь, а я не поехал с ними, но не удостоил меня ни словом, ни взглядом. Он вернулся за свой алтарь, опустился на колени, коротко помолился, а потом начал что-то записывать. Покончив с этим, он вновь начал молиться.
Я подхватил котомку с инструментами и вышел из хижины.
В течение следующего часа, хромая по темному бурлящему лагерю, я умудрился соорудить для себя нечто вроде доспехов, хотя голова моя была занята другим — последним поцелуем Джамили. Кольчужный шлем, доставшийся мне от Отто, теперь будет закрывать мою голову. У оруженосцев, выросших из своих доспехов или перешедших на полное рыцарское снаряжение, мне удалось выменять на свои инструменты подбитую тканью кольчугу, кожаные штаны, деревянный меч для учений и кинжал, сделанный из обломка германского меча.
К моменту моего возвращения в хижину Грегор успел заснуть перед алтарем. Я сложил свои жалкие доспехи рядом с его рыцарским облачением, накрыл его одеялом, а затем забрался под одеяло и сам, успев заметить, что для боя он выбрал щит брата.
Проснулись мы на рассвете под звуки труб, просигналивших побудку.
65
Как мне начать рассказ о том, что натвори ли эти нечестивцы!
Никита Хониат. Хроника Четвертого крестового походаУ битвы есть одна особенность, о которой ее участники никогда не упоминают: долгое ожидание, навевающее непреодолимую скуку. Правда, иногда будоражит мысль, что любая минута может принести смерть, если тебя по-прежнему волнуют подобные вещи.
Когда мы одевались, было еще темно. После вчерашних кульбитов у меня жутко болело все тело. Грегор пришел в ужас от моего намерения последовать за ним на битву, но я пропустил мимо ушей его протесты.
А потом все утро мы просидели на корабле. Это был корабль Бонифация «Сан-Джорджо» — именно его прикрепили к «Иннокентию». Вообще было двадцать таких пар, связанных вместе для устойчивости, по предложению Балдуина. На каждой из них находились длинные осадные лестницы с абордажными крюками, выпиравшими из непомерно высоких надстроек. Корабли должны были подойти как можно ближе к стенам, забросить на них крюки и постараться закрепиться, позволив воинам перепрыгнуть на башни. Дандоло и Бонифаций посулили большую награду тому, кто первым высадится на городскую стену.
