Александр Дюма - Волчицы из Машкуля
— Но скажите, — прервал Малыша Пьера благородный вандеец Гаспар, сменивший свое знатное имя еще во времена первой войны (он не смог более сдерживаться, слыша такие слова), — у кого это сложилось подобное мнение? Кто с такой уверенностью говорит от имени всей Вандеи? Кто смог измерить нашу преданность, чтобы сказать: «Они дойдут досюда, но не дальше».
— Несколько роялистских комитетов — я не могу вам назвать их, — но с этим мнением нам приходится считаться.
— Роялистские комитеты! — воскликнул маркиз де Суде. — Ах, черт возьми! Мне это уже знакомо, и, если Мадам захочет нам поверить, мы сделаем с их мнением то же, то сделал в свое время покойный маркиз де Шаретт с мнением роялистских комитетов своего времени.
— И как же он поступил, мой храбрый Суде? — спросил Малыш Пьер.
— К несчастью, — с поразительным хладнокровием ответил маркиз, — уважение к вашему королевскому высочеству не позволяет мне сказать больше.
Малыш Пьер не смог сдержать улыбки.
— Да, мой бедный маркиз, — сказал он, — но старые добрые времена канули в вечность; господин де Шаретт среди своих сторонников был непререкаемым авторитетом, а регентша Мария Каролина навсегда обречена на правление в рамках конституционной монархии. Наше движение сможет добиться положительного результата при условии, что в рядах его сторонников будет согласие; итак, я вас спрашиваю, есть ли у нас такое согласие, когда накануне боя генералу сообщают о том, что три четверти его войска, на которое он рассчитывал, не готово и не будет участвовать в сражении?
— Это не имеет значения! — воскликнул маркиз де Суде. — Чем меньше нас будет, тем больше славы нам достанется.
— Сударыня, — почтительно обратился к Малышу Пьеру Гаспар, — мы поддерживали вас и говорили вам еще тогда, когда вы, возможно, и не собирались возвращаться во Францию: «Люди, свергнувшие короля Карла Десятого, отстранены новым правительством и не имеют никакой власти; состав кабинета министров таков, что вам не надо его менять; оставшееся с прежних времен духовенство использует все свое влияние, чтобы восстановить монархию, основанную на божественном праве; судебные органы все еще состоят из людей, обязанных Реставрации своей карьерой; армия, самая законопослушная часть общества, находится под началом командующего, который провозгласил, что в политике нельзя придерживаться одного знамени; что до народа, объявленного суверенным в тысяча восемьсот тридцатом году, то он попал в зависимость от самой глупой и неспособной из всех аристократий…» И мы добавили: «Возвращайтесь! Ваше прибытие во Францию поистине можно будет сравнить с возвращением Наполеона с острова Эльбы: население поспешит вам навстречу, чтобы приветствовать потомка наших королей, — его ждет вся страна!» И вот, сударыня, поверив нашим словам, вы прибыли во Францию, а когда вы появились среди нас, мы поднялись на борьбу. И сейчас я считаю губительным для нашего общего дела и позорным для всех нас ваше решение отступить, ибо оно поставит под сомнение ваше политическое чутье и нашу собственную дееспособность.
— Да, — произнес Малыш Пьер, по иронии судьбы вынужденный защищать решение, разбившее его сердце, — да, все, что вы мне сейчас сказали, верно; да, вы мне все так и обещали; но, мои храбрые друзья, здесь нет ни вашей, ни моей ошибки, если горстка безумцев строила воздушные замки, не учитывая реальной действительности; и только беспристрастная история расставит все по своим местам и покажет, что в тот день, когда меня обвинили, будто я была плохой матерью — а именно это мне и сказали, — я ответила так, как должна была ответить: «Я готова принести себя в жертву!» История докажет правоту моих слов, и чем меньше шансов на успех будет иметь мое дело в ваших глазах, тем с большей преданностью вы мне будете служить; однако для меня вопрос чести состоит в том, чтобы без особой необходимости не испытывать вашу преданность. Друзья мои, чтобы не быть голословными, давайте произведем некоторые подсчеты. Сколько человек соберутся, по вашему мнению, под нашими знаменами?
— Десять тысяч человек по первому сигналу.
— Увы! — сказал Малыш Пьер. — Хотя и много, но явно недостаточно: кроме национальной гвардии, король Луи Филипп располагает свободными войсками численностью в четыреста восемьдесят тысяч человек!
— А дезертиры, а подавшие в отставку офицеры? — возразил маркиз.
— Хорошо, — продолжал Малыш Пьер, повернувшись к Гаспару, — я вручаю вам мою судьбу, а также судьбу моего сына. Вам только нужно, не покривив душой и не поступившись совестью благородного человека, убедить меня в том, что на десять шансов «против» мы можем противопоставить два «за», и тогда я не стану настаивать, чтобы вы сложили оружие, и останусь, чтобы подвергнуться тем же опасностям, что и вы, и разделить вашу судьбу.
На этот призыв, обращенный не к чувствам, а к убеждениям, Гаспар склонил голову и не произнес ни слова в ответ.
— Вот видите, — продолжал Малыш Пьер, — ваш разум не согласился с доводами сердца, и было бы почти преступлением воспользоваться такой рыцарственностью, противоречащей здравому смыслу. Не будем обсуждать уже принятое решение: оно, возможно, самое разумное; помолимся Богу, чтобы он помог мне поскорее вернуться к вам в лучшее время и при более благоприятных обстоятельствах, и не будем думать ни о чем другом, кроме отъезда.
Несомненно благородные господа согласились с таким решением, хотя оно отнюдь не соответствовало их душевному настрою, а так как они поняли, что герцогиню уже не переубедить, они лишь молча отвернулись, чтобы она не увидела слезы на их щеках.
Один только маркиз де Суде мерил комнату шагами в нетерпении, даже и не пытаясь скрывать его.
— Да, — продолжил после короткого молчания с горечью в голосе Малыш Пьер, — да, одни сказали, как Пилат: «Я умываю руки», и мое сердце, не пасующее перед опасностями, не отступающее даже перед угрозой смерти, дрогнуло, ибо оно не могло хладнокровно взять на себя ответственность за провал дела и напрасно пролитую кровь — ее уже мне заранее приписывают, другие же…
— Никогда не станет напрасной пролитая за веру кровь! — прозвучал чей-то голос сбоку от камина. — Это слова Господа Бога, и тот, кто их произносит, не боится, несмотря на свое низкое положение в обществе, их повторить после самого Господа Бога: всякий человек, умирающий в вере, — мученик, и земля, впитавшая его кровь, становится плодороднее и быстрее приносит жатву.
— Кто это сказал? — спросил Малыш Пьер, приподнявшись на цыпочках, чтобы рассмотреть говорившего.
— Я, — коротко ответил Жан Уллье, встав со своего табурета и войдя в круг знатных людей и руководителей.
