Константин Бадигин - Корсары Ивана Грозного
Отряд миновал корчму. В дверях ее виднелся старик хозяин…
Лошадь Воротынского прянула ушами, воевода поднял голову. На дороге стояла белобровая девочка лет восьми с букетом полевых цветов.
— Возьми, дедушка, — сказала она, протягивая цветы.
Воротынский остановил коня.
— Как звать тебя, красавица?
— Марьюшка.
— За что мне цветы даришь, Марьюшка?
— За то, что ты ордынцев побил. Не дал нас с мамкой в полон угнать. Папка тебе помогал, топором рубился, а мы с мамкой в лесу хоронились.
— Спасибо, Марьюшка, — дрогнул голос воеводы. Он нагнулся, поднял белобровую и поцеловал ее, а цветы сунул за ворот кольчуги.
— У тебя борода колючая, — не улыбнувшись, сказала Марьюшка. — У папки не такая… А плачешь ты почто?
Воротынский осторожно поставил девочку на дорогу и шевельнул поводья.
Не торопясь, навстречу всадникам шли верстовые столбы. Желтая пыль клубилась под копытами лошадей и медленно оседала далеко позади.
* * *Прошло два месяца. Осень в Москве стояла тихая и теплая. Зеленые листья в лесах меняли окраску, желтели. Клен и рябина в кремлевском саду пламенели осенним нарядом.
Поздно ночью царь Иван спустился в тюремный подвал. После смерти Малюты Скуратова он все чаще и чаще появлялся на пытках. Боярский сын Сидорка Степаков, заменивший Малюту, был злобен и свиреп, однако выдумки у него никакой не было.
Усевшись на свое место, царь поставил посох, прислонив его к спинке кресла, протер платком слезившиеся глаза и задумался.
Сидорка Степаков зажег толстые восковые свечи в трехпалых железных держаках, раздул в большой жаровне серевшие пеплом угли и в ожидании царских приказов усердно колупал в носу.
«Что делать с князем Воротынским, — думал царь Иван, — он ни в чем не сознался! Отпустить на свободу? Нельзя, не простит зла и может отомстить… Он должен умереть. Слишком высоко вознесла его народная молвь, слишком часто повторяют его имя бояре… А самое главное, он должен знать, кто был моим отцом, и ежели помянет Ивашку Телепнева-Оболенского, ему все поверят. Царь всея Руси — сын низкого холопа Ивашки Телепнева…»
— Ненавижу Воротынского, — прошептали побелевшие губы. В глазах царя Ивана потемнело. Он часто задышал. — Сидорка!
Боярский сын, словно подброшенный пружиной, ринулся к царю.
— Признал ли Михейка Воротынский свою вину?
— Не признал, великий государь, со многих пыток. Твердит все — нет и нет.
Царь посмотрел на икону в углу, перекрестился и твердо сказал:
— Привести сюда!
Два стражника под руки притащили едва державшегося на ногах воеводу в тяжелых ржавых оковах, звеневших по каменному полу.
Царь Иван, выпятив вперед редкую бороденку, долго разглядывал Воротынского. Вряд ли теперь кто-нибудь мог узнать боярина и воеводу — грозу врагов России.
Он был бос, из рваной грязной одежды торчали соломинки.
Спина в багровых кровоподтеках.
— Что голову опустил, боярин, плохо тебе? — спросил царь. — Али стыдно за воровство?
Узник молча взглянул в глаза царю.
— Молчишь? Эй, вы, — крикнул царь палачу и стражникам, — все выйдите вон!
Медленно спустившись по ступеньке, он шагнул на каменный пол и стал рядом с Воротынским. Ростом они были одинаковы.
— Скажи мне, боярин, — помолчав, спросил царь, в голосе его послышалась просьба, — правду ли бояре говорят, будто я не в свое место сел? Будто мое место не престол в Москве, а в отчине Ивашки Телепнева-Оболенского? Подожди, не отвечай, знаю, говорят о том бояре. Скажи мне, как ты мыслишь… Сними с меня великую тяжесть, боярин… Если скажешь, прощу тебе все. До конца дней своих будешь верным слугой, и дети твои…
— Не ведаю, о чем спрашиваешь, великий государь, а вины перед тобой не знаю.
— Не ведаешь? Лжешь, ты все знаешь! Значит, не хочешь царской милости?
Воротынский молчал.
— Хорошо. Доказчика ко мне.
Стражники привели Данилку, слугу Воротынского.
— Твой слуга показывает на тебя, боярин, — произнес царь Иван совсем другим голосом. Он обернулся к Данилке: — Что знаешь про своего господина?
Слуга покосился на воеводу. Увидев тяжелые железные цепи, осмелел.
— Плохое против тебя задумал, великий государь. Извести хотел.
— Как так?
— Посылывал колдунью имать сердце умерших без покаяния. Она разрывала могилу, вырезала сердце, сушила и растирала в муку. — Слуга опять посмотрел на Воротынского.
Воевода стоял, опустив голову.
— Тую зловредную муку подсыпали тебе, великий государь, в мясные пироги, дабы ты, великий государь…
Царь с отвращением плюнул.
— Еще что знаешь?
— Не однажды своим гостям говаривал Михайла Иванович, будто ты, великий государь, бегун и хороняка… В прошлом годе будто в Новгород убег от крымского хана. А он, боярин Михайла Иванович, будто победоносец и оборонитель всея Русской земли.
— Неправда! — не вытерпел Воротынский. — Не говорил я этого… Учили меня родители служить тебе, государь, верно…
— Замолчи! — притопнул царь.
Воротынский опять опустил голову.
— Признаешь вину свою?
— Не виновен я, великий государь…
— Погрей его, Сидорка.
Стражники раздели воеводу и крепко привязали спиной к толстой деревянной доске — ни рукой, ни ногой не пошевелить. Доску положили на каменные плиты.
Сидорка высыпал угли из жаровни к правому боку воеводы.
Запахло горелым мясом.
— Ну? — произнес царь.
Воротынский молчал.
Царь Иван сошел со своего места, приблизился к воеводе и посохом стал пригребать угли.
— Скажешь?
Воротынский продолжал молчать. Грудь его с хрипом подымалась и опускалась.
— Подсыпь-ка по сю сторону угольков, Сидорка!
Палач принес вторую жаровню и вывалил угли к другому боку боярина.
Задымилась сбитая на сторону седая борода воеводы. Михаил Иванович, закрыв глаза, молчал, обезображенный, безразличный ко всему.
Князь снова видел татарских воинов. Они несметными рядами скакали на низкорослых лошадях. Пыль, поднятая тысячами всадников, застилала глаза. Воевода слышал дикий визг, воинственные крики… Но вот донеслись удары большого крепостного барабана, тягучий призыв трубы, раскаты пушечных залпов… Что это? Победа? Радость великая! Победные клики русских, они все громче, ближе. Его окружают ратные друзья и товарищи. Всадники приветствуют поднятыми на пики шлемами. Рядом скачет высокий, как башня, Дмитрий Хворостинин. Его зычный голос слышен далеко вокруг. Князь Никита Одоевский, Шуйский…
Большой серый жеребец воеводы легко несет его на врагов. Он поднял меч… Но вдруг вражеский воин ударил коротким копьем в левый бок воеводы, и острая, нестерпимая боль рванула сердце.
