Хэммонд Иннес - Проклятая шахта.Разгневанная гора
Я начал замерзать. Одежда моя высохла, поэтому я встал и оделся. Дэйв посмотрел на меня и сделал то же самое. Одевшись, он подошел к выходу, чтобы взглянуть на погоду. Затем снова вернулся к огню:
– Придется нам просидеть здесь всю ночь.
– А как же твоя ферма? – спросил я. – Ты же говорил, что хочешь попасть туда еще до рассвета.
Он резко обернулся ко мне:
– Кто сказал, что я собираюсь на ферму?
– Ты сам сказал, – напомнил я ему. Он подошел ко мне, волоча левую ногу.
– Запомни-ка, друг, – сказал он. – Я никогда тебе не говорил, что собираюсь на ферму. Я ничего тебе не говорил. Ты никогда ко мне не приходил. Ты вообще меня не знаешь. Понятно?
Я кивнул.
Он внимательно посмотрел мне в лицо. Это его, видимо, удовлетворило, и он вернулся на свою сторону костра. Потом закутался в плащ и свернулся калачиком, пододвинувшись к горячим угольям. Через минуту его глаза закрылись, однако я заметил, что он спал, держа правую руку в кармане куртки. Его лицо с закрытыми глазами казалось старым и измученным. В нем ничего не осталось от мальчика, которого я видел в нем раньше.
Я смертельно устал, но, несмотря на то что я тоже лег, завернувшись в плащ, уснуть мне не удавалось. Много часов я лежал, придвинувшись к огню, вспоминая события предыдущего дня и прислушиваясь к ровному дыханию моего спутника. Снаружи по-прежнему лило. Монотонный шум дождя время от времени нарушали порывы ветра, задувавшего в пещеру. Странные тени то и дело мелькали по каменным стенам и потолку, а иногда, когда в костре падало полено, вверх поднимался сноп искр. Боже мой, думал я, ну и в историю я попал! Насколько было бы лучше, если бы я остался в Кассино и дал бы себя убить вместе со всем взводом. Или остался бы живым, но искалеченным, этаким напоминанием о человеческом идиотизме, и пребывал бы в каком-нибудь приюте для калек, которых не смеют показывать публике. А я по крайней мере жив и невредим.
В конце концов я, наверное, все-таки задремал, потому что. когда через минуту, как мне казалось, я открыл глаза, костер почти совсем погас, а внутрь пещеры сочился тусклый рассвет. Было очень холодно, Я встал и вышел наружу. Из свинцового неба все еще лил дождь. Все вокруг представляло собой картину мрачного хаотического беспорядка. Стены надшахтных построек обвалились и, смешавшись с кучами породы, превратились и груду каменных обломков. Я набрал вереска и дров и снова разжег костер. Глаза у Дэйва были открыты, и он лежа наблюдал за мной. Лицо его было бледно, и от этого глаза походили на две терновые ягоды. Правую Руку он по-прежнему держал в кармане куртки.
Двигаясь по пещере, я испытывал неприятное чувство, оттого что он не сводил с меня глаз. От предрассветных холода и сырости я промерз до костей. Это усугубило мою нервозность, и каждый раз, когда я поворачивался к Дэйву спиной, у меня возникало непреодолимое желание быстро оглянуться через плечо. Наконец он тоже поднялся. Правую руку он по-прежнему Держал к кармане куртки и непрерывно за мной следил. Я пытался заглянуть ему в глаза, чтобы понять, что они выражают, но мне это не удавалось. Это были глаза обезьяны – злобные, жестокие и бессмысленные. Наконец я не выдержал и спросил:
– Почему ты на меня так смотришь?
Он слегка пожал плечами, и его губы раздвинулись в неопределенную улыбку. Он закурил сигарету. Я наблюдал за спокойными, уверенными движениями его рук. У него были длинные пальцы и маленькие кисти, это были руки артиста или человека, который живет на нервах и выпивке.
– Я просто пытался определить, можно тебе доверять или нет, – проговорил он наконец. Снова эта улыбка. – Понимаешь, я ведь не так уж много о тебе знаю, верно? Ну, пили вместе в Паппагалло, вот и все.
– То же самое я могу сказать и о тебе, – ответил я, не спуская глаз с его руки, которую он держал в кармане.
– Да, но я-то не держу твою жизнь в своих руках. – Он кивком указал мне на костер: – Может быть, присядешь и расскажешь мне о себе?
Я колебался. Волосы шевелились у меня на голове, когда я встречался взглядом с непроницаемой чернотой его глаз. Я вдруг почувствовал непреодолимое желание завладеть его револьвером, прежде чем он решит им воспользоваться.
– Садись! – Он говорил тихо, однако в голосе его чувствовалась жесткость, которая заставила меня повиноваться без дальнейших колебаний. – А теперь послушаем, что ты расскажешь. – Он сидел напротив меня, по ту сторону костра, то и дело нервно затягиваясь сигаретой. В тусклом свете, который проникал в пещеру, его лицо казалось болезненно искаженным, бледную кожу прорезали глубокие морщины.
Я начал рассказывать ему, как я покинул Англию, когда мне было четыре года, как потом оказался в Оловянной долине в канадских Скалистых горах, как в десять лет начал мыть посуду в местных салунах, а в двенадцать уже работал в шахте. Но он меня перебил:
– Даты мне не нужны. Меня интересует твоя семья, родители. Почему твой отец уехал из Англии в Канаду?
– Моя мать бросила его. – Я сидел, пристально глядя в огонь, вспоминая извилистые тропинки своей жизни. – Ты хочешь узнать о моем детстве и родителях… Отец мой сильно пил. Он пил, чтобы забыться. А мать чувствовала себя очень одинокой. После смерти отца я нашел среди вещей се фотографию. – Я вытащил бумажник и достал из него фотографию матери. Внизу было написано ровным детским почерком: «Бобу от любящей его Руфи Нирн». Я протянул ее Дэйву. – Отец не мог говорить ни о чем, кроме Корнуолла. Он отчаянно скучал по родине. Однако разбогатеть ему не удалось, и он не хотел, чтобы над ним смеялись, если он вернется нищим. Так, по крайней мере, он мне говорил. И еще он боялся, что нал ним будут смеяться из-за того, что от него ушла жена. Она ушла с шахтером из Пензанса. Отец ненавидел и одновременно любил ее без памяти.
Я уже забыл, почему все это ему рассказывал. Я ведь прежде не рассказывал об этом ни одному человеку. Но вдруг, неизвестно почему, в этой старой разрушенной шахте на торфянике, мне показалось, что рассказать об этом необходимо.
– Ничего не могу сказать о валлийцах, – продолжал я, – а вот шахтеров-корнуэльцев можно найти в любой части света. Мало найдется шахт, где не работали бы ребята из Корнуолла. И они всегда стоят друг за друга. Там, в Скалистых горах, отец встретил множество земляков. Он приводил их к нам в нашу лачугу, и они часами толковали о своих шахтерских делах за бутылкой скверного виски, подбрасывая сосновые поленья в печурку, пока она не раскалялась докрасна. А когда не было гостей, он рассказывал мне о нашей родине и шахтах, расположенных вдоль Оловянного побережья. Боталлек и Левант – он работал на обеих шахтах; мне кажется, что я и сейчас не заблудился бы в них – настолько хорошо помню все, что он о них рассказывал. Это был невысокий, хулой и жилистый человек; у него были печальные глаза, и он отличался неутолимой жаждой. Это обстоятельство плюс силикоз привели к тому, что он умер в возрасте сорока двух лет.
