Константин Бадигин - Корсары Ивана Грозного
Всадники приближались. Они ехали по шестеро в ряд. Первая шестерка держала государские знамена. Мальчишки, сбежавшиеся к заставе смотреть на царя, насчитали шесть сотен стрельцов, вооруженных пищалями.
За стрельцами медленно ехал на своем любимце, вороном жеребце, царь Иван. Ни собачьей головы на конской шее, ни метлы на плетке не было. Зато конь был в сбруе из алого бархата и весь разукрашен в золото и серебро.
Из городских ворот навстречу вышли бояре земской думы. Они собрались все, отсутствовал лишь князь Михаил Иванович Воротынский. По приказу царя он продолжал нести охрану приокских рубежей.
Первыми взяли под уздцы царского коня боярин князь Иван Мстиславский и боярин Лев Салтыков. Все члены государственного совета поочередно удостоились этой великой чести.
За царем ехали два всадника в красных кафтанах. Каждый вез лестницу, обтянутую красным сукном, по ней царь, когда ему хотелось, мог влезть в свою золоченую колымагу. Ее тащили десять светло-серых лошадей в нарядной сбруе. Следом катились еще шесть возов, в каждом был встроен большой фонарь, для езды в темное время.
На светло-серых жеребцах ехали восемь вооруженных телохранителей. За ними везли крытую золоченую повозку царицы. В повозке вместе с царицей Анной сидели оба царских сына — Иван и Федор. За царицыной повозкой ехали тридцать шесть знатных придворных женщин в красных бархатных плащах и войлочных шляпах с красной лентой. Белая кисея закрывала им лица. Сидели они в седлах по-мужски. За отрядом женщин двигались царские телохранители в сверкавших на солнце кафтанах, вытканных золотом.
Внимание толпы привлекала телега, убранная зеленым сукном. На ней лежали воинские знамена крымского хана Девлет-Гирея, два его лука, шлемы и меч. А на телеге, запряженной коровами, везли Дивей-мурзу, главнокомандующего, брата ханской жены со связанными назад руками. Склонив голову, он стоял на коленях. Кто-то из сердобольных людей положил ему под ноги рогожный мешок с сеном.
Вслед коровьей упряжке на рослых рыжих жеребцах шли две сотни воинов, отобранных из всех полков Воротынского, одержавших славную победу. Впереди высился над всеми, как башня, воевода Дмитрий Хворостинин. У всех русских воинов на шлеме зеленела березовая веточка.
Понурив головы, шли две сотни крымских воинов, взятых в плен. Они были в драной одежде, босые, со связанными руками.
На Тверской улице царский конь ступал по зеленым ветвям и полевым цветам, сорванным в это утро. Люди сбрасывали одежды со своих плеч и бросали их под копыта царского жеребца.
Стоявшая по сторонам дороги толпа неистовствовала. Люди громко славили царя Ивана, будто он был победителем в неравной битве с Девлет-Гиреем. Забыв зверства и казни, они целовали его одежды и стремена, падали ниц.
А царь Иван, оглушаемый восторженными криками, важно восседал на своем вороном. В золотых ризах и золотой шапке, он весь светился под лучами яркого солнца. Его мрачное, неподвижное лицо кривила чуть заметная усмешка.
Чем ближе к Кремлю, тем больше зеленых веток и цветов лежало на улице, тем гуще и яростней колокольный звон.
У Троицких ворот царя Ивана встретил митрополит всея Руси Антоний со всем высшим духовенством. Царь слез с коня и принял благословение. Звон колоколов стал еще громче. Такого звона в Москве не слыхивали с древних времен.
Митрополит Антоний поискал глазами воеводу большого полка, победителя Девлет-Гирея, Михаила Ивановича Воротынского, удивился, что его нет, хотел было спросить о нем царя, но поостерегся.
Три дня длился пир во дворце. Царь раздал вельможам богатые подарки. Бочки с хмельными напитками были выставлены на всех площадях и улицах.
Через несколько дней после торжественного въезда в Москву царь Иван принял литовского посла Федора Воропая. В большой палате присутствовали бояре земской и опричной думы, а всего восемнадцать человек. Три боярина были в отлучке по царским делам. На прием собрались многие царские вельможи и сановники. Они стояли по стенам в два ряда, от дверей до трона. Царь сидел на деревянном помосте, покрытом ковром, в золоченом кресле, в пышном облачении. Рядом, на кресле пониже, сидел наследник, царевич Иван. У трона стоял Малюта Скуратов да думный дьяк Василий Щелкалов.
По левую руку царя застыли телохранители — четверо крепких и высоких парней, как всегда, в длинных белых кафтанах и белых шапках.
По знаку дворецкого отворилась дверь. В палату вошел литовский посол Федор Воропай, сопровождаемый секретарем и толпой знатных шляхтичей.
Посол поклонился в землю. Царь молчаливо подал ему руку для поцелуя, ладонью вниз. После царя посол приложился к руке наследника.
Склонив голову, прерывающимся от волнения голосом Воропай произнес:
— Великий государь и царь всея Руси, от имени панов королевских и литовских приношу тебе скорбную весть: любимейший король наш, Сигизмунд-Август, восемнадцатого июля призван богом в свои чертоги, прожив на свете всего пятьдесят два года.
В палате наступила тишина.
— Просим тебя, великий государь, — продолжал посол, — пожалеть осиротевшее государство. До будущего вечного мира между нами не воюй Литву, не воюй Ливонии.
И Федор Воропай, закрыв руками лицо, заплакал. В толпе шляхтичей и вельмож, сопровождавших посла, послышались всхлипывания.
Царь Иван поднял руку, словно желая утешить скорбь. Он знал, ради чего приехало посольство. Еще до смерти своего короля литовские и королевские паны вели тайные переговоры, предлагая русскому царю корону Речи Посполитой.
— Федор, — сказал царь пронзительным голосом, — ты известил меня о кончине брата моего Жигимонда, о чем я хотя уже прежде слышал, но не верил, ибо нас, государей христианских, часто объявляют умершими, а мы по воле божьей все еще живем и здравствуем… Теперь верю и сожалею, тем более что Жигимонд не оставил ни брата, ни сына, который мог бы радеть о душе его и доброй памяти. Оставил двух сестер: одну — замужем, но какова жизнь ее в Швеции, всем известно, другую — в девицах, без заступника, без покровителя, но бог ее покровитель! Вельможные паны теперь без головы… Хотя у вас и много голов, но нет ни единой превосходной, в коей соединялись бы все думы, все мысли государственные, как потоки в море! — Царь остановился, строго посмотрел на своих бояр и вельмож, стоявших вдоль стен, словно деревянные статуи. Платком вытер пену с губ. — Немалое время были мы в раздоре с братом Жигимондом, вражда утихла, любовь начинала водворяться между нами, но еще не утвердилась — и Жигимонда не стало! Злочестие высится, христианство никнет. Если бы вы признали меня своим государем-защитником! Перестало бы веселиться злочестие, не унизил бы нас ни Царьград, ни самый Рим величавый. В отечестве вашем ославили меня злобным, гневным: не отрицаю того. Но да спросят меня, на кого злобствую? Скажу в ответ: на злобных. А доброму не пожалею отдать и сию златую цепь, и сию одежду, мною носимую… — Царь сделал движение, будто готовясь снять золотую цепь с шеи.
