Охотники за курганами - Дегтярев Владимир

Олекса, не спросясь Егера, подсунулся под огонь с ведром воды, но ведра никак не хватило.

—

Сбивайте огонь шабольем, — тихо сказал Олексе Егер.

А на улице, под дырой, страшно завизжал Гуря:

—

Князь! Князь! Подай голос, князь!

—

Кой хучь тебе от князя голос? — наконец рявкнул в дыру злой Егер. Обожрались они водки с ученым посланником… Дрыхнут, как… пороси…

Гуря не унимался:

—

Тогда слушай меня, Егер! Слушай! Карту они, подлые предатели, подменили! Карту подменили! А та карта — принадлежит Святому престолу! Понял меня? Святая то карта. Папа Римский за ту карту соберет всех государей и с имя вырежет всю Московию! Так мне велено вам передать!

Егер обернул внутрь пещеры бешеное лицо. Враз протрезвевшие солдаты, погрузив на три телеги пушки на низких лафетах и обвалив пушки мешками с пшеном — от железных горящих стрел, роями летящих в пещеру, притолкали орудия на два шага до дыры. Канониры запалили затравные трости.

—

Ладно! — заорал в ответ Егер. — Московию твой папа вырежет. А Сибирь — как?

—

Егер! — снова завизжал Гуря. — Отдай немедля карту! Отдай!

—

Добро, отдам! — крикнул Егер, сунув руку в жерло ближайшей пушки. Пальцы коснулись тряпья с каменьями. Вполголоса весело матюгнувшись пушкарям, Егер крикнул в последний раз: — Скажи только своим… узкоглазым, чтобы не стреляли… Как я тебе карту отдам?

Только каленые стрелы перестали жужжать в пещере, в дыру вдвинулась первая пушка. Грохнула. На улице дико заорали. Вдвинулась в дыру вторая пушка… ударила…

После третьего пушечного выстрела Егер велел людям подождать. Первую пушку, уже вновь заряженную, оставили стволом в дыре. Двое слухачей и канонир прислушивались к каждому шороху на воле. Но там никто больше не кричал и не топтался на камнях.

Под видом орловского купца средней руки в Санкт-Петербург приехал из-под Трубежа князь Трубецкой с паспортиной на имя Ивана Подольского. Дело сталось на первые числа ноября. Князя сопровождали шестеро молодцов, видом — ушкуйники с-под Великого Новгорода. Явно молодцы оружие при себе не держали, но по рожам видать было: таковое — есть.

Купец Иван Подольский снял для временной конторы половину дома князя Гарусова, что было нормой в перенаселенном народами граде Петра.

Отговорясь женской болезнию, фрейлина Императрицы Лиза Трубецкая попросилась у гроссфроляйн два дня поболеть в доме князя Гарусова.

Гроссфроляйн сузила глаза и велела ждать — даст ли на то разрешение Ее Императорское Величество.

Лиза Трубецкая вернулась из малой передней в дортуар, присела на свою кровать и стала кусать губы. Губы покраснели. Потом Лиза решительно достала из-под кровати ночную мису и прошла с нею в рукомойню. Получив в мису желтую жидкость, Лиза, как учила покойная бабушка по материнской линии — из рода Свенельдов, намочила желтой жидкостью грубую тряпку и с силой втерла мочу в кожу лица. Лицо сильно покраснело, от щек ударил в нос едкий запах.

Лиза вернулась на свою кровать, и тут же за ней пришла гроссфроляйн — вести заболевшую к Императрице.

Екатерина приняла ее в дортуаре, хотя была одета для кабинетной работы.

Лиза Трубецкая совершила реверанс, потом быстро присела к ногам Императрицы.

Екатерина откинула голову чуть ли не до стены — так пахнуло от девицы.

—

Зачем беспокоить старого генерала Гарусова? — с трудом спросила Екатерина. — Мой лекарь с удовольствием тебя попользует, девочка…

—

Ваше Величество, — тихо заплакала Лизавета, — у князя Гарусова в обслуге есть бабка, которая выходила от плохой болезни маленького его сына — Артема. И меня выходит…

Екатерина встала, отошла к окну, дабы избыться от плохого запаха от сей девицы.

—

Ежели за неделю не выходит тебя та бабка, изволь вернуться во дворец и пойти к моему лекарю, — молвила наконец Императрица. — Гроссфроляйн! Дайте ей отпускной лист на шесть ден. Далее — знаете сами…

Елизавета Трубецкая еще раз сотворила реверанс, как учили, и вышла из дортуара Императрицы. За ней вышла и гроссфроляйн.

Екатерина тут же позвонила в колоколец. Просунувшемуся в дверь почтенному гардеробщику она велела:

—

Людям второй моей свиты… особой… велеть, дабы денно и нощно смотрели за домом князя Гарусова. Кто прибыл, кто убыл…

Гардеробщик кивнул и прикрыл дверь.

Побывав в мыльне дома князя Гарусова, Лиза Трубецкая переоделась в чистое платье и прошла в залу, где ее дожидался отец. Владимир Анастасиевич Гарусов хлопотал возле стола, куда молодцы князя Трубецкого таскали из кухни разные блюда. Притащили напоследок ананасы из петергофской оранжереи и притворили снаружи тяжкие двери.

Князь Трубецкой подошел к дочери, придержал ее — та хотела пасть на колени перед отцом, — душевно сказал:

—

Лизавета! Все происшедшее тебя в моих глазах и в глазах моего старинного друга Владимира Анастасиевича никак не чернит!

Князь Гарусов, блестя повлажневшими глазами, молча поклонился.

—

Сядем, — сказал князь Трубецкой, — в ногах правды нет.

Когда все трое сели, Трубецкой, не держа паузы, сказал:

—

Лизавета! Сегодня в ночь, как тебе и было передано, приедет твоя бабка по линии твоей покойной матушки… Приедет с товарками… Знающими дело… Им я доверил провести над тобой обряд валькирий…

У Лизы зашумело в голове, она руки по локти положила на стол.

Владимир Анастасиевич поднес ей к губам серебряный потир древней работы, с вином. Почти насильно влил половину.

Князь Трубецкой продолжил так же ровно:

—

Ежели ты, Лизавета, от того обряда отказ нам дашь, обиды на тебя иметь никто не станет…

Лиза отчаянно замотала головой, шепнула:

—

Не имею отказа…

Иван Трубецкой поднял бокал фряжской работы, стукнулся им с таким же бокалом, что держал в руках Владимир Анастасиевич:

—

Тогда скажи нам любую просьбу, и мы ее после сего обряда выполним. Окромя одной…

Тут князь Трубецкой, из древнего рода володетелей русских земель от Испаньи до Итиля, вдруг смутился, отвел глаза на князя Гарусова. Тот понял, что надо говорить ему.

—

Повелеть сыну моему сохранить в душе твоей, Лизавета, прежние чувства, я не могу. Насильно не милуют… Тут дело станет меж вами. И вам обоим его решать. Но без нас… Ты согласная на то… доченька?

Лизавета заплакала обидными слезами…

Иван Трубецкой сурово крякнул, налил вина и выпил:

—

Это — потом. Сейчас — что нам повелишь сделать, дабы душу твою от слез осушить… хоть на время?

—

Ах, батюшка, — сквозь слезы проговорила Лизавета Трубецкая, — делайте что знаете. Все приму и пойму…

На этих словах дело стало окончательно решенным. Ночью соглядатаи Екатерины заметили, как подъехал к дому князя Гарусова на Фонтанной перспективе иногородний «берлин», из него вышли пять старух-богомолок. Старательно крестясь — вот дуры! — на шпиль Адмиралтейства, прошли в ограду дома. Возничий «берлина» за три алтына рассказал соглядатаям, что был нанят инокинями монастыря Успения Богородицы для моления над молодой девицей, живущей в сем доме.

Соглядатаи — двое — переглянулись. Про такой женский монастырь они не слыхивали. Но вот клятое дело — выходило им из-за бабских молений зря колядовать ночь повдоль теплых домов, да по морозной улице. Сунув еще алтын вознице, велели ему ехать пять кварталов по Фонтанной, до офицерского кабака.

Возница повернул к седокам широченную спину, турнул коней и поехал.

Ни того возницы, ни тех соглядатаев более никто не видел.

Лизавета, а ей бабки старые насчитали два месяца насилованному плоду во чреве, трое суток проходила обряд валькирий. Почти сутки лежала в мыльне. Было — кричала страшно. На крик всегда прибегал князь Владимир Анастасиевич — князю Трубецкому бегать было невместно, — но старого князя Гарусова старухи гнали от мыльни черными словесами. Оба князя тогда молча пили вино, и пили его много.