Николай Зарубин - Надсада
— Так как же быть, а, Володя? — прошептал младший в еще большей растерянности.
— Работай себе спокойно — и все. У меня для него несколько бомбочек припрятано, и он о том знает. Поэтому до поры до времени будет действовать исподволь, гадить исподтишка. А полезет нахрапом, я ему рога обломаю. Ты, Витя, до сих пор как работал? Мешал тебе кто-нибудь: администрация района, бандюки?
— Н-нет… Нормально…
— А почему — не задумывался?
— Н-нет…
— Потому, брательник ты мой, что я тебя никогда не упускал из вида. Таким образом, ты работал как бы под моим прикрытием. И впредь я тебя не оставлю. Так вот. Будут его засланцы здесь шнырять как раз в период моих отъездов. В бухгалтерию не пускай, не откровенничай, нужные бумаги держи при себе. И лучше будет, если подыщешь себе водителя — так спокойнее. Нужную доверенность и прочее на твои полномочия я оставлю. Главное, не забывай, что мы с тобой — самые близкие люди и надо нам держаться вместе. Будем держаться — сам черт не будет нам страшен, не только Витька Курицин.
Помолчал, глядя в упор на покрасневшую физиономию младшего брата, спросил по своему обыкновению жестко, как это всегда делал, когда решался важный для него вопрос:
— Согласен?
— С-согласен, — ответствовал враз осипшим голосом младший Белов.
— И — добро. С завтрашнего дня и вникай.
После разговора с братом Виктор долго не мог успокоиться и в конце-концов решил поехать к матери, где гостила сестра Люба со своим маленьким сыном — вторым по счету их с Мишкой ребенком. Он понимал, что с братом происходит что-то серьезное, что обещает и столь же серьезные перемены и в его собственной судьбе. А старшего брата он любил, тянулся к нему всей душой, пытался в чем-то подражать. К тому времени он уже разъезжал на хорошей машине, пересев со старенького жигуленка, на котором ездил чуть ли не с юности.
Последние лет пять-шесть Виктор полностью взял на себя заботы о дряхлеющей на глазах матери, Татьяне Маркеловне. Жил, правда, будучи уже женатым человеком, своим домом в Ануфриеве, не собираясь пока переезжать в Присаянское.
— И — правильно, Витенька, — одобрительно кивала головой мать. — Кто обо мне-то, старой, будет думать, да и могилка отца вашего здеся. Санечкина… Зарастут быльем, поза-абу-дут-ся-а-а… Ой, люшеньки-и-и-и-и…
— Уж не дадим зарасти, — резонно отвечал Виктор. — Не дадим. Володька не даст, да и Люба — так же.
— Не до нас Володеньке-то с Любой, ох, не до нас…
— Ты говоришь так, будто и впрямь уж лежишь рядышком с отцом…
— В мыслях — давно лежу. И душа стосковалась по ему, горемычному: как он тама без меня, некому блинчиков испечь, рубаху чистую подать…
— Ну ты, мать, даешь, — только и разводил руками. — Успеешь еще наподаваться. Живи и радуйся белому свету.
— Кака уж радость… Ох, люшеньки-и-и-и-и…
Приехал как раз к столу, на который собирала еду Люба — в меру округлившаяся после родов. Брату обрадовалась, заторопилась навстречу.
Поздоровался с сестрой. Подошел к трехлетнему племяннику, подал руку, как взрослому.
— Наследник-то на глазах растет, скоро замена нам всем будет. А мать где?
— Корову пошла поить. Сейчас пожалует.
И верно: Татьяна уже входила в избу, узрев Витеньку, приготовилась к привычному здесь «концерту».
— Ну-ну, не начинай свою песню, — остановил ее младший Белов. — Лучше достань-ка, что у тебя там есть из горячительного, и сядем все вместе за стол.
— Че эт еще за заделье за тако? — встала в позу Татьяна, подбоченять и выставив ногу вперед.
— Ты, мать, о том спросишь, когда рюмки поднимем, — в другой раз остановил мать. — Без концертов своих уж никак не можешь.
— Вот детки пошли, — села на лавку, сложив руки на острые коленки, Татьяна. — И слова не дадут сказать.
Вздохнула, закатив глаза к потолку, будто в этот самый момент собралась отойти навечно.
— И энтот, сосунок последний, — туды же: бутылку ему на стол подавай. С порога прям… Ой, люшеньки-и-и-и-и…
Люба отвернулась, пряча улыбку, Виктор широко улыбался, не отворачиваясь.
За столом сидели тихо, женщины ожидали, что скажет мужчина — сын и брат родных ему людей. И Виктор взял свою рюмку, медленно поднялся со стула, не спеша начал:
— Первой рюмкой я хотел бы помянуть нашего отца Степана Афанасьевича — царствие ему небесное. В свои тридцать лет я теперь хорошо понимаю, насколько он был прав, когда ругал нас за наши глупости. Но его наука не пропала даром, и мы все стоим на своих ногах.
— А за Санечку?.. — взвыла вдруг Татьяна. — Санечки-то и нетути-и-и-и… Слег раньше времени в могилку-та…
— Мама, — остановила ее дочь. — Саню мы тоже помянем. Татьяна так же мгновенно успокоилась, как и взвыла, и ворчливо прибавила:
— Вечно вы оборвете мать. Старая стала, дак можно изгаляться.
— Никто над тобой не изгаляется. Давайте выпьем.
Младший Белов первым поставил пустую рюмку на стол. Следом чуть пригубили горькой женщины.
Потом еще выпили. За Саню, за мать, за родню. За всех.
— Так что же у тебя все-таки произошло такое особенное? — полюбопытствовала Люба.
— Особенное не особенное, а перемены в моей жизни наметились.
— Какие же?
— Каки? — подала голос и мать.
— Теперь я вместо Володьки буду руководить его производством, — огорошил женщин.
— Да что ты, осподи?.. — ахнула старая Татьяна.
— Ну-ну, братец, давай уж по порядку, — попросила и Люба.
— Приметил я, что в последние месяцы наш Владимир Степанович как бы сам не свой. Задумчивый, не скандалит с народом, приказал всем ветеранам дровишек подвезти, побывал в школе, детском саду, интересовался жизнью, делами, а там у меня давние связи — женщины мне о его посещении и рассказали.
— Че эт тако с им сделалось-та, не занедужил ли? — обеспокоилась Татьяна.
— Скорей наоборот — выздоравливать начал, — скользнула по губам младшего характерная беловская усмешка.
— Ты говори, да не наговаривай на брата…
— Да уж не наговариваю, а излагаю суть вопроса. В общем, какие-то поездки у него предстоят, причем, как сказал Володька, длительные поездки, а на время их он весь бизнес передает под мое начало. Буду я здесь самым главным начальником.
— Ой, люшеньки-и-и-и…
Молодость сказывалась в младшем Белове. Он гордо смотрел на женщин, ожидая дальнейших расспросов, хотя говорить было уже не о чем.
— А справишься? — сомневалась сестра. — Не рано ли голову стал задирать?
— «Дело ты знаешь, знаешь людей, производство, вот и вникай» — это слова самого Володьки, — торжественно закончил Виктор. — С завтрашнего дня и начинаю вникать.
