Михаил Щукин - Ямщина
Вот и сегодня утром, когда он выгнал коров в денник и дал им сена, на него внезапно накатило видение. Столь внезапно, что он качнулся, как от удара, и едва успел ухватиться за жердь денника — иначе бы не устоял и грохнулся оземь. Дневной свет будто раздернулся перед ним, и в глубоком проеме Митенька увидел страшную картину: понурая лошаденка тащила тяжело груженную телегу, колеса которой вихлялись в разные стороны. Сбоку телеги, держа в руках вожжи, шел хромой мужик и плевал себе под ноги. Правил он к берегу Уени. Вода в реке светилась солнечными блестками; они играли, переливались и слепили глаза, заставляя зажмуриваться. Мужик подогнал телегу так, что она встала на самом краю обрыва. Сдернул грязное рядно, и оказалось, что в телеге навалом, как попало, лежат иконы. Мужик стал хватать их не глядя и швырять в реку. Темные иконы, мелькая ликами, падали в воду, то шлепаясь плашмя, раскидывая брызги, то вонзаясь ребром и беззвучно уходя на глубину. Солнечные блики дробились и снова смыкались. Иконы не тонули, они выныривали из глубины, переворачивались ликами вверх и медленно подплывали друг к другу, располагаясь в строгом порядке. И когда они расположились, вдруг увиделось, что это — иконостас храма в Огневой Заимке.
— Да что же это такое?! — закричал Митенька и захлебнулся собственным криком.
А иконостас между тем медленно и величаво уплывал по течению, и солнечные блики вокруг него бледнели и угасали.
Мужик плюнул себе под ноги, взгромоздился на телегу и понужнул понурую лошаденку. Она качнулась вперед, не трогаясь с места, затем нехотя переставила одну ногу, еще раз качнулась и медленно побрела, устало мотая головой.
И все — как сгинуло.
Митенька стоял у края денника, крепко ухватившись за жердь, а вокруг него буйствовал теплый и солнечный день, какие бывают только весной. Оглушающе пели скворцы, пахло теплой землей, и откуда-то издалека наносило едва ощутимым ароматом черемухи, еще не распустившейся, но уже готовой вот-вот выстрелить в мир белым цветом. Митенька растерянно оглянулся вокруг, пытаясь отыскать хоть какой-то остаток видения, но вокруг все было знакомо, привычно и никаких новшеств в окружающем мире даже не маячило.
Он оторвался от жерди, за которую держался, и торопливым шагом, забыв закрыть ворота денника, вышел в огород, стараясь проскользнуть так, чтобы его не увидели домашние. Талая черная земля проваливалась под ногами, большущими комьями налипала на сапоги, словно хотела стреножить Митеньку и никуда не пускать. Но он, задыхаясь, рвался вперед, и ему казалось, что, если он замешкается и опоздает, случится непоправимое.
Он перелез через забор, тяжело перекидывая ноги с налипшей на сапогах грязью, выбрался на сухую обочину улицы и устремился к церкви. На первой, еще ослепительно зеленой траве оставались темные следы жирной, унавоженной земли — будто ровная строчка прошивалась следом за ним.
Вот и храм. Митенька скинул на нижней ступеньке паперти сапоги, взошел босиком и увидел, что иконостас, как и положено, на месте, теплятся лампадки, а в церкви стоит благостная тишина. Он подошел к иконостасу почти вплотную, перекрестился, прочитал молитву и тихо вышел, натянул сапоги, побрел обратно домой, но на полдороге вдруг остановился, словно его ударили, и снова увидел: мужика, плюющего под ноги, телегу, лошадь, иконы в воде и медленно гаснущие солнечные блики.
— Не надо! Не надо! — закричал Митенька, ноги у него согнулись, будто их подсекли, и он тяжело свалился на землю, судорожно цепляясь растопыренными пальцами за молодую траву.
35
Народ возле сборни начал толпиться задолго до назначенного часа. Все были по-особенному любопытны, и все ждали чего-то необыкновенного. Бабы вырядились, словно на праздник. Висел над площадью негромкий гул, а по самой площади бегал косолапый, лопоухий щенок и радостно тявкал на цветастых баб, словно хотел сообщить им что-то важное. Но бабы отпихивали щенка, судачили о своем и нетерпеливо поглядывали на крыльцо сборни, на котором вот-вот должен был появиться староста Тюрин, а вместе с ним — крестьянский начальник и писарь из волости, прибывшие в Огневу Заимку еще вчера вечером.
С утра на дворе был морок, пытался даже хилый дождик накрапывать, но скоро выглянуло солнце, подсушило землю и она окуталась теплой дымкой, которая плавно перекатывалась волнами над ослепительно зеленой травой. Вверху, над людской толпой, чертили острыми крыльями теплый воздух легкие ласточки, кричали скворцы, и где-то неподалеку, невидная, без умолку тараторила сорока, словно хотела всех перекричать. Все в этот день было ярким, громким, будто народилось заново.
Тихон Трофимович нарадоваться не мог этой благодати и по дороге от дома к сборне часто останавливался, оглядывался вокруг, вслушивался и пришел на площадь крепко опоздав, когда уже толпилась здесь почти вся Огнева Заимка. Перед ним расступились, пропуская вперед, и он, степенно отвечая на приветствия, взошел на крыльцо, на котором уже стояли Тюрин, крестьянский начальник и писарь из волости — молодой и красивый парнина с богатым каштановым чубом. Писарь, не таясь, прищуривал правый глаз, как будто прицеливался, и выискивал в толпе девок, которые понарядней. Крестьянский начальник, пожилой уже и степенный мужик, видно, зная за ним эту слабость, недовольно дернул писаря за рукав, и тот притушил бойкий взгляд, а лицо у него стало постным.
— Погода-то нонче, Тихон Трофимыч, а? — Тюрин разгладил бороду, кашлянул и повернулся к крестьянскому начальнику: — Слышь, Иван Спиридоныч, погода, говорю, нонче — на загляденье!
— Так и быть должно, — важно ответил густым басом Иван Спиридонович и толкнул писаря в бок: — После меня — зачитывать станешь. И по сурьезу читай, а не стреляй глазами.
Вышагнул на самый краешек крыльца, опустил руки по швам, как солдат на плацу, и загудел своим мощным басом, перекрывая людской гул, птичью разноголосицу и даже беспрерывное трындычанье сороки:
— Уважаемое общество! Чрезвычайно рад сообщить вам великую новость: скоро через наши места станет проезжать Его Императорское Высочество Наследник Цесаревич Николай Александрович…
По толпе после этих слов будто ветер прошел по макушкам берез, возник и стих сразу же внезапный негромкий шум.
— Событие для всех для нас, как вы распрекрасно понимаете, великое. И мы должны явить Наследнику Цесаревичу наши верноподданнические чувства, показать порядок и радушие. Для этого и собран сход. А теперь тихо и внимательно слушайте.
Писарь тоже вышагнул на краешек крыльца, развернул перед собой бумагу и, тряхнув тяжелым чубом, громко и звонко стал читать:
