Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)
Я посмотрел на своих друзей, юношей и девушек, отправленных из Афин на Крит в качестве дани, чтобы научиться там прыгать через быка и плясать перед Минотавром на окровавленном песке. В них я увидел себя – такого, каким предстал перед глазами жителей Аттики: гладковыбритым критянином, прыгуном и плясуном в позолоченном тугом поясе, в шелковой юбке, украшенной павлиньими глазками, с накрашенными веками, – ничего эллинского в обличье, если не считать льняных волос. Мое ожерелье и браслеты трудно было бы счесть солидными вещами, достойными отпрыска царского дома. Это были дорогие безделушки Бычьего двора – дары мужей, ценящих развлечения, и любвеобильных жен, сделанные прыгуну, что пляшет под музыку, взлетая в воздух под бычьими рогами.
Нечего удивляться, что меня не узнали. Арена намертво впечатывается в душу, и, пока ноги мои не коснулись земли Аттики, я оставался Тесеем-афинянином, предводителем «журавлей», фаворитом, умеющим крутить обратное сальто, первым из прыгунов. Меня рисовали на стенах Лабиринта, вырезали из слоновой кости, а женщины приказывали прикрепить мое маленькое золотое изображение к своим браслетам. Сказители обещали, что сложенные обо мне песни будут звучать и через тысячу лет. Да, я по-прежнему гордился этим. Но настало время вновь стать сыном собственного отца.
Вокруг уже поднялся крик: толпа узнала нас. Новость о нашем прибытии быстро понеслась в сторону Афин и Скалы, а собравшиеся вокруг люди пялили глаза на царского сына, вырядившегося как шут. Женщины жалостливыми голосами обсуждали шрамы, оставленные скользящим прикосновением бычьих рогов на моей груди и боках. Такие рубцы были у всех нас. А они думали, что нас пороли. На лицах кое-кого из наших я заметил смущение. На Крите всякий видел в этих отметинах честь, свидетельство тонкого мастерства.
Подплывая к родным берегам, я думал о погребальных плачах, о слезах и скорби по мне, собственной волей назвавшемся жертвой богу. Прогнать эти воспоминания было нелегко. Какая-то старуха поцеловала меня.
На Бычьем дворе голоса девушек и юношей не смолкали весь день. Я все еще слышал их.
– Смотрите, мы вернулись. Да, вернулись, все до единого, вот и твой сын. Нет, критяне не будут преследовать нас, потому что Минос погиб. Рухнул Дом секиры! И мы бились в его развалинах после землетрясения. Тесей сразил наследника критского царя Минотавра. Мы свободны! Больше дани Криту не будет!
Люди смотрели на нас и вполголоса разговаривали. Новость была слишком велика, чтобы радовать. Мир без Крита станет совсем иным. А потом молодые люди, вскочив на ноги, запели пеан.
Я улыбнулся своим товарищам:
– Ужинаем дома.
Но сердце мое говорило: «Молчите об остальном, мои дорогие собратья по тайне. Люди уже узнали то, что способны понять… так не старайтесь перекричать ветер». Но мои спутники все трещали, и вновь обретенный аттический слух доносил до меня птичьи, чужеземные нотки в их речи.
– Мы – «журавли»! «Журавли»! «Журавли»! Первые на Бычьем дворе! Целый год мы провели на арене и все уцелели! Такого не знают летописи, а они уходят в прошлое Крита на шесть веков. И все это сделал Тесей, научивший нас. Лучшего прыгуна, чем Тесей, на Крите не знали. И вы должны были слышать о «журавлях» даже в Афинах!
Родичи обнимали своих близких, качали головами и недоуменно озирались. Отцы хватали меня за руки, целовали их, благодарили за то, что я вернул их детей домой. Я уже начинал что-то понимать… Как молились мы на Бычьем дворе, как задумывали выбраться оттуда живыми! И с каким трудом оставляла нас эта яростная жизнь обреченных, жизнь, где доверие ценилось превыше любви! Она вошла в наши сердца и не могла покинуть их, не оставив после себя глубокой кровоточащей раны. Девушка возле меня говорила своему жениху, едва узнавшему ее:
– Рион, я прыгала через быка. Я умею делать стойку на его рогах. А однажды сделала в воздухе сальто назад. Видишь этот самоцвет? Один из критских князей выиграл великий заклад, поставив его на меня, а потом подарил мне камень.
На лице юноши проступал ужас, они не узнавали друг друга. На арене и на Бычьем дворе жизнь и слава значили больше принадлежности к тому или другому полу. Я ощущал все это, и стройные атлеты, мои спутники, были для меня прекрасны. Я видел теперь эту крепкую, свободную в движениях смуглянку глазами этого сукновала, знавшего лишь молочно-белых афинских дев. Представив себе все, что пришлось испытать «журавлям», я был готов ударить дурня и утешить ее в своих объятиях. Но Бычий двор обратился в пепел и закопченный камень, и «журавли» более не были в моей власти… правление мое закончилось.
– Приведите мне черного бычка, – сказал я людям, – я должен принести жертву колебателю земли Посейдону за наше благополучное возвращение. И пусть гонец отправится с вестью к царю, моему отцу.
Бычок кротко подошел ко мне и сам склонил шею; добрый знак порадовал собравшихся. Не противился он и удару. Только падая на колени, бросил на меня почти человеческий укоризненный взгляд, странный при всей проявленной им кротости. Посвятив жертвенное животное богу морей, я пролил кровь на землю. А потом, гася пламя вином, помолился:
– Отец Посейдон, повелитель быков, мы плясали для тебя в твоей священной обители и вверяли свои жизни твоим рукам. Ты вернул нас домой, будь же по-прежнему добр к нам и укрепи столпы нашего крова. А для себя прошу: ты дал мне вновь увидеть твердыню эрехтидов, да не подведет ее десница моя. Пусть процветает дом отца моего, пусть свершится моя молитва.
Все выкрикнули: «Да будет так!» – но сзади в толпе послышался гул. Гонец мой вернулся, явно не успев побывать во дворце. Он медленно приближался ко мне, и люди расступились, пропуская его. И тут я понял, что он несет мне известие о смерти. Он молча остановился передо мной, но ненадолго. Нет таких плохих новостей, которых афинянин не захотел бы выложить первым.
Мне подвели коня. Несколько людей моего отца спустились, чтобы встретить меня. И пока мы ехали от Пирея до Скалы, звуки радости отступали, оставляя слуху лишь плач.
Там, где подъем перед воротами сделался слишком крут, чтобы ехать верхом, дворцовая челядь обступила меня; люди целовали мои руки и край критской юбки. Они считали, что меня нет в живых и у них нет владыки; их ждала в лучшем случае нищета, в худшем – рабство, если они не успеют бежать до прихода паллантидов. Я сказал:
– Отведите меня к отцу.
Самый старший из знатных родичей ответил:
– Я посмотрю, владыка, женщинам нужно было обмыть его. После падения он был весь в крови.
Он лежал в своих покоях наверху, на широком ложе из кедра. Красное покрывало было подбито волчьими шкурами: отец всегда мерз. Его завернули в голубое полотнище с золотой каймой. Он был такой спокойный среди оплакивающих его женщин, которые рвали на себе волосы и царапали лица. Одна сторона его лица осталась белой, другая посинела после удара о скалу. В своде черепа было проломлено отверстие величиной с чашу, но голову обмотали чистой тканью, а сломанные конечности выпрямили.
