Михаил Шевердин - Набат. Книга первая: Паутина
— Ты, брат Юнус, всегда смахивал на аиста, а смотри, сухопарый, на кого стал похож с тех пор, как не виделись: на фараонову мумию. Совсем тощий, тщедушный. Раньше ты силу имел в жилах, а сейчас что осталось?..
— Ты на себя, брат Файзи, оглянись. Шкура у тебя выдубленная, мяса на костях вроде совсем не осталось.
Огонь наконец в очаге разгорелся, загудел. Посветлело и потеплело в неказистой каморке, с плохо сколоченной из корявых горбылей щелястой дверкой, сквозь которую ветер задувал в комнату снег. Снежинки садились у порога, таяли, и на плотно убитой глине пола расплылось темное, мокрое пятно. От стен тянуло холодом, и оба друга, нахохлившись, приткнулись к самому очагу. Все убогое убранство лачуги состояло из ветхой, расползшейся кошмы, рваной циновки и порванного одеяла.
Тщательно втиснув в пылающий костер маленький чугунный обджуш с водой, Файзи сиплым фальцетом затянул:
Вот вода закипит,
Юнус чай заварит,
Душу, сердце согреет…
— Глоточек крепкого черного чая! Много ли человеку надо, а? — Он обвел взглядом прокопченный потолок, лоснящиеся в багровых отсветах огня стены, нищенскую кошму. — Место около огня и глоток чая! А? Что надо еще человеку, а?
— Знаешь, брат Файзи, о чем я думаю, — вдруг перебил его Юнус.
— Знаю!
— О! — удивился Юнус.
— Ты думаешь, как перегрызть горло господину назиру Рауфу Нукрату. Подожди, подожди, — потирал руки Файзи, — а я думаю об эмире…
Пламя в очаге то вспыхивало ярко, то совсем притухало. Блики света трепетали на лбу, щеках, подбородке угловатого лица Файзи. Широкие тяжелые челюсти, большие сухие губы, черные тонкие усы, словно посыпанные перцем, ниспадавшие по обеим сторонам ниже подбородка, выдающиеся скулы, злые, полные внутреннего горения, глубоко запавшие глаза под тонкими изломанными бровями изобличали характер жесткий, прямой, тяжелый.
Тяжесть характера Файзи испытывали и друзья, недруги, испытывал ее частенько на себе и Юнус, несмотря на то что узы братской дружбы связывали их еще в юности. Недаром многие, особенно знавшие Файзи мало, не любили его. Не любили, но боялись и уважали, уважали и повиновались. Файзи не давал спуску, «Беспощадность его острее бритвы», — говаривали за его спиной.
Что поделать, все знали, что порой Файзи в своей прямолинейности бывал и несправедлив, порой он оскорблял самолюбие людей, отталкивал от себя многих своей сухостью, холодностью. Но он глубоко верил, что прав, что таким должен быть большевик.
Сыновей своих Иргаша и Рустама в глубине души Файзи любил всей силой отцовской любви, и их было за что любить — такими красивыми и могучими богатырями они росли. Файзи не останавливался перед тем, чтобы посылать их в самые опасные места эмирской Бухары. И сам Файзи, и окружающие считали, что так и надо. Надо жертвовать, не оглядываясь, и собой, и близкими, и всем самым дорогим ради великого дела свержения тирании.
Близился 1920 год. Коммунисты готовили вооруженное восстание. Эмирская свора подавляла малейшие проявления недовольства. Людей хватали всюду: дома, в постели, на базарах, в мечетях.
Потом гибель Рустама. За один час Файзи стал стариком…
Он ушел из дома и больше не вернулся.
Во время штурма Бухары его видели на улицах восставшего города. Длинной пикой он разил эмирских миршабов и аскеров. Он не давал никому пощады. В окровавленных лохмотьях, с дикими глазами он шел с ремесленниками на штурм арка. Когда народ торжествовал победу, Файзи нигде не оказалось. Он опять исчез, и его… забыли.
Только через год нашел его Гриневич.
А еще через несколько дней, в ночь бегства Энвербея, Файзи подобрали на улице тяжело раненного. Он долго лежал в военном госпитале. Узнав после выздоровления, что Гриневич переведен со своим полком в Душанбе, Файзи вернулся к себе в хижину и нигде не показывался. Он жил в хибарке около Самаркандских ворот. Сюда и привели Юнуса слухи.
— Вот что значит тягаться с волками, — заметил Файзи. — Удивляюсь, как этот Нукрат от тебя кости и кожу оставил.
— Сам всю жизнь с волками воевал, зубы им крошил, а меня чем попрекаешь, брат Файзи, а? Давай-ка лучше перед сном по пиалушке чая выпьем.
Юнус вытащил плевавшийся кипятком обджуш и заварил чай.
— Много еще волков, — проговорил в раздумье Файзи.
— А надо бы их… — Юнус провел ребром ладони по шее и издал горлом хриплый звук. — Эх, теперь я полчеловека. Из Красной Армии меня освободили… пенсию, говорят, дали. Зачем мне пенсия, я винтовку хочу, стрелять хочу.
Файзи внимательно, очень внимательно посмотрел на Юнуса. Потом медленно заговорил:
— Значит, хочешь стрелять… Хочешь воевать. Понимаю… — Вдруг он встрепенулся и заговорил быстро-быстро. — Помнишь, друг, мы в подполье мечтали до того… дня… — И он взмахнул перед лицом рукой, точно стряхивал гнетущую тень. — Помнишь, мы мечтали о ружьях, о саблях… как мы хотели иметь коней, чтобы скакать, чтобы рубить эмирских собак, врагов, помнишь?!.. Скакать по степи, рубить врагов…
Юнус вскочил.
— На, читай, друг, — проговорил он, лихорадочно высвобождая из складок бельбага сложенный вчетверо листок.
Недоумевая, Файзи повертел бумагу между пальцами и посмотрел на Юнуса.
— Читай, читай!
— «Ко всем коммунистическим организациям!» — начал медленно читать Файзи и, остановившись, посмотрел загоревшимися глазами на друга. — Что это?
— Это воззвание Коммунистической партии большевиков.
— «Ко всем коммунистическим организациям Туркестана, Бухары и Хорезма, — читал теперь уверенно и громко Файзи. — Советские республики Средней Азии стоят перед новой авантюрой английских империалистов, на этот раз связанной с именем Энвер-паши…» О, — прервал Файзи чтение, — вот он, проклятый. Имя его жжет мне мозг с того дня… Эх, вырвался он из моих рук!
— Читай, друг!
Набрав побольше воздуха, Файзи читал дальше:
— «Этот злополучный герой германо-турецкого союза, вовлекший Турцию в кровавую империалистическую войну и доведший свою родину до краха тысяча девятьсот восемнадцатого года, ныне совершенно дискредитированный в глазах широких масс турецкого народа, борющихся за свое национальное освобождение под руководством правительства Кемаля рука об руку с великой советской федерацией. Энверу больше нет места в рядах новой возрождающейся Турции, и он ищет другого поприща для удовлетворения своего властолюбия. Правда, он некоторое время прикидывался другом советской власти, надеясь совершенно неосновательно на поддержку России в его махинациях и заговорах против правительства Кемаля. Но уже осенью тысяча девятьсот двадцатого года съезд народов Востока в Баку выказал недоверие Энверу, не допустив его в свою среду. Когда Энвер окончательно убедился в тщетности своих попыток играть политическую роль в Турции, он пробрался в Восточную Бухару и стал там во главе антисоветского басмаческого эмирского движения. Объединившись с черносотенной эмирской сворой Мулла Кагара, Ибрагимбека, Ишантулла и других, восстановил во власти беков, ввел в занятых им районах эмирские порядки…»
