Шарль Монселе - Женщины-масонки
Врач слушал его с улыбкой меломана, который в сотый раз слушает полюбившуюся ему арию.
Когда господин Бланшар закончил свои признания, врач порылся в его истории болезни и вытащил оттуда нумерованный лист бумаги.
– Вы видите этот лист? – спросил врач.
– Вижу,– отвечал господин Бланшар.
– Так вот: все, что вы мне сейчас рассказали, уже записано вот здесь!
– И о чем же это говорит?
– Это говорит о том, что ваша мания доказана, что этого взрыва ожидали и что взрыв сейчас произошел.
Господин Бланшар побледнел.
– Значит, все, что я вам рассказал, ни в чем вас не убедило?
– Абсолютно ни в чем,– ответил врач.
– А это женское общество?
– Чистейшая иллюзия!
– Но ведь я же утверждаю: я все это видел, я все это слышал!
– Это бред, это временное душевное расстройство.
– Сударь!– вскричал господин Бланшар вне себя от гнева.
Врач дернул шнурок звонка; вошел санитар.
– Шаве, вот что я вам прикажу…– холодно заговорил врач.
Господин Бланшар, таким образом, получил время, чтобы взять себя в руки.
– Прикажите этому человеку выйти из комнаты,– с волнением сказал он.– Я обещаю вам, что буду сдерживаться.
Санитар вышел.
– Сударь,– сказал врачу господин Бланшар,– полагаю, что вы – человек порядочный. И хотя вы устали от заявлений, подобных моему, у вас должны же быть какие-то чувства, которые еще не умерли! Вопреки видимой точности полученных вами сведений, благоволите предположить, что есть возможность поколебать вашу искреннюю веру в то, что я безумен!
– Согласен с вами, сударь. Но к чему вы клоните?
– Ведь вы женаты, не так ли?
– Да, сударь,– ответил врач, удивленный тем, что его впутывает в это дело пациент.
– Так вот: что вы скажете, если я поклянусь честью, что видел на этом собрании вашу жену? А? Что вы мне на это ответите?
Врач, казалось, какое-то время собирался с мыслями.
– Сударь,– наконец заговорил он,– сначала я сказал бы вам, что для меня это не имеет ни малейшего значения, ибо мое доверие к жене безгранично. А затем я сказал бы вам, что все это вообще не имеет ни малейшего отношения к вашему делу. Женщины собираются; они выбирают для места встречи уединенный уголок; на каком основании вы присваиваете себе право приходить туда и мешать им? Разве дела, которыми они там занимаются, находятся в вашем ведении? Ведь вы не представитель власти – вы частное лицо! И какая причина, помимо вашего ребяческого любопытства, могла привести вас к вашим так называемым открытиям?
Ошеломленный господин Бланшар слушал его молча.
А врач между тем продолжал:
– Вы говорите мне об Ордене женщин-франкмасонок; но ни для меня, ни тем более для правосудия существование этого Ордена отнюдь не является тайной. Ваши открытия ни для кого не новость: это все равно, как если бы вы пришли к нам и под большим секретом рассказали бы о существовании благотворительных учреждений или, скажем, о существовании ломбардов.
Господин Бланшар уставился на врача в истинном помутнении разума.
– Так вот, господин Бланшар,– продолжал врач,– не позволите ли вы мне дать вам совет?
– Разрешаю с величайшей признательностью, сударь.
– Откажитесь от этой странной мысли, которая заставляет вас верить, что вы обнаружили одну из парижских тайн. Не старайтесь подменить собой правосудие. Предоставьте двадцати или пятидесяти женщинам собираться так, как им заблагорассудится. Одним словом, забудьте о том, что до сих пор почти всецело поглощало ваши мысли. Оставьте опасения, которые могут стать чрезмерными; вернитесь в обычный круг, к обычным мыслям. И не забудьте о том, что это – цена вашей свободы.
С этими словами врач встал: это был вежливый намек на то, что господин Бланшар может удалиться.
Но господин Бланшар был не вполне удовлетворен.
– Рискуя показаться вам совершенно сумасшедшим,– заговорил он,– я все-таки хочу в последний раз воззвать к вашей порядочности. Я не верю в то, что я сумасшедший, мне это совершенно ясно – не улыбайтесь, пожалуйста. Но, с другой стороны, в этом доме вы всемогущи, в этом нет ни малейшего сомнения. И перед лицом этих двух фактов я очутился в величайшем затруднении; благодаря моему происхождению, моему состоянию и самому себе я сохранил такие знакомства в свете, которые я вполне мог бы вмешать в эту историю. Только одно соображение меня и удерживает от этого: я не хочу, чтобы мое сопротивление столкнулось с вашей убежденностью. В этом положении судьей должны быть вы. Я со всем доверием вверяю себя вам. Действуйте так, как вам повелит ваше сердце и ваша честь.
– Что ж, благодарю вас за этот знак уважения,– сказал врач.– Я от всей души надеюсь, что раскаиваться в этом вам не придется.
Тут они расстались.
Орден женщин-масонок побеждал даже в Шарантоне. Для господина Бланшара это было очевидно. Он решил, что будет благоразумно дать пройти грозе, которую вызвал он сам.
Но через некоторое время с господином Бланшаром произошло такое неимоверное чудо, что наше перо, опытное в исследованиях всякого рода, отказывается описать это чудо подробно. Быть может, лучше всего взять быка за рога и сказать попросту: мало-помалу господин Бланшар привык к Шарантону. После того, как он обдумал все планы побега, после того, как он решил соорудить веревочную лестницу из простыни и прорыть подземный ход с помощью гвоздя, странное чувство возникло у него в душе. В одно прекрасное утро он понял, что чувствует себя превосходно, что воздух кантона бесконечно ему нравится, что в Клубе он скучал гораздо больше и что Шарантон гораздо лучше, чем О'Бонн или даже флорентийская вилла.
Однообразие, которого он так страшился, не коснулось его в этом доме, где душевная и физическая жизнь состояла из сплошных перемен. Не проходило и часу без того, чтобы кто-нибудь из пансионеров не рассказал ему какого-то эпизода, достойного интереса с любой точки зрения, или не задал ему вопроса, философскую суть которого оставалось только увидеть под непривычной формой. Ум господина Бланшара мало-помалу пополнился новыми мыслями, разложенными, если можно так выразиться, по ящичкам, а в этих ящичках со временем возникли новые мысли, непостижимые для всех, кроме его самого. Особого рода спиритуализм завладел им незаметно для него самого и постепенно стал для него единственной возможностью счастливого существования. Где еще встретил бы этот одержимый наблюдатель столь разнообразные предметы изучения, столь неисчерпаемые источники? Между миром и Шарантоном он замечал одну-единственную разницу, и разница эта всецело была в пользу последнего: она заключалась в том, что здесь пороки и недостатки, по крайней мере, не скрывались, они почти гордо отвергали разум, который их сдерживал.
