Юханан Магрибский - Сказка о востоке, западе, любви и предательстве
Но толпа наткнулась на копья, ударилась о строй закованных в железо воинов, отхлынула. Битва затянулась. Долго и тяжело, с большими потерями защищали восставшие улицу, то брали вдруг верх и отбрасывали христиан, то разбегались под ударом конных рыцарей, таранами врезавшихся в толпу, чтобы собраться вновь, и вновь идти на приступ. Дым, пот и кровь, усталость и смерть были всюду вокруг Джабраила, и стихи больше не приходили к нему, и голова его гудела, и слёзы текли из глаз.
Но что же оставленный светлым герцогом и его герцогинею дворец? Спешный отъезд де Крайоси, и проникающие всюду, словно мор или песок во время песчаной бури, слухи о беспорядках переполошили его обитателей. Сир Ги де Фрей и сир Жан де Ойдоян, не дожидаясь приказов собрали своих людей и ускакали выбивать из подлецов наглость, но вестей от них не было, и потому следом оправился сир Пьер де Гренжо, который тут же вернулся, крича, что весь город захвачен восставшими, а у христовых воинов нет другого выхода, кроме как запереться во внутренних стенах дворца и ждать Божьей милости, вознося Ему молитвы.
Сир де Гренжо по общему мнению был назван трусом и предателем, недостойным звания рыцаря, однако дело это не решило, и благородные сиры препирались, не желая уступить:
— Мы останемся оборонять дворец, пока не выясним, что сталось с его светлостью, герцогом Жоффруа! — гудел краснощёкий барон де Вилль.
— А я вам говорю, любезный сир, что нам следует немедленно выступить и ударить тремя отрядами по трём направлениям: по главной улице пробиться до храма, прогнать чернь с Базарной, и…
— Совершенно согласен с юным виконтом, — не давал тому договорить длинноносый сухой старик, — только удар должен быть один, подобно сжатому кулаку! Не след нам тыкать во врага растопыренными пальцами, сиры!
— Да вы и меча не уже не поднимете, сир де Бран! — сердился и краснел ещё сильнее де Вилль, — у нас нет достаточно сил, чтобы удерживать восставший город. Если уж оставлять дворец, то нужно пробиваться к Южным воротам и выводить людей.
— Ваше слова — предательство! — горячился виконт. — Оставить город теперь, значит дать сарацинам усомниться, что сам Господь ведёт нас своей рукой!
— Прекрати эти бредни, мальчишка! — рычал в ответ де Вилль. — У нас триста всадников и пятнадцать сотен…
— Отчего вы считаете, что виконт де Леспьер бредит? — тихо и с угрозой спросил епископ, подошедший незаметно для спорщиков.
— Не лезь не в своё дело, щенок! — огрызнулся барон.
Наступило молчание. Барон хмурился и супил брови, юный виконт смотрел на него так удивлённо, растерянно и яростно, словно перед ним только что появился сам Сатана, старик де Бран кривил тонкие губы в торжествующей улыбке.
— Я имел в виду… кхм… Ваше преосвященство, что вы мало смыслите в военном деле, получив образование… эм, духовного свойства, и… — пытался исправить барон свою ошибку.
Его прервал епископ:
— Барон, собирайте своих людей, и пробивайтесь к Базарной площади, — холодно и спокойно приказал де Саборне. — Сиры де Леспьер и де Бран поддержат ваше наступление, очистив прилегающие улицы, — палец епископа заскользил по карте Асиньоны, разложенной на столе, — расставите дозорных и свернёте к воротам Злотарей.
— Благословения, ваше Преосвященство, — протянул старик де Бран, всё так же лживо улыбаясь всем вытянутым, морщинистым лицом.
— Благословляю на бой, — перекрестил того епископ и протянул руку для поцелуя. Лишь только сухие губы оторвались от кольца, виконт воскликнул: — Благословите!
И Жан де Саборне благословил виконта, не глядя вовсе на покрасневшего до кончиков ушей барона де Вилля.
— Ваше преосвященство, — буркнул он, и Жан обернулся, вопросительно подняв бровь.
Барон поднял на него побелевшие он гнева глаза, прорычал что-то, в чём едва ли можно было распознать человеческую речь, опустился вдруг на оба колена, и испросил: — Благословения.
— Идите в бой с молитвою, барон, Господь не оставит детей своих. Сир Гийом де Римо, приведите сюда бывшего наместника ибн Зафарию.
Сколько пролежал неподвижно его светлость герцог Жоффруа Асиньонский, оставленный на палящем солнце, считать было некому. Однако он зашевелился, поднялся на локтях, с трудом отполз к ближайшей стене и сел, прижавшись к ней спиной. Разбитые губы герцога шептали молитву, а глаза безотрывно смотрели на поднимающийся с разных концов города дым, и зарницу от пожара на стремительно темнеющем небе. Сквозь пелену, которая будто бы подёрнула глаза герцога, он видел. как вокруг него собрались люди, слышал сквозь плывущий в ушах звон их голоса, и шептал молитву, которая, среди прочих, возносилась вместе с дымом и гарью, к небесам Асиньоны.
Одни молили Господа о спасении, другие о победе, третьи шептали, не разбирая слов, четвёртые и вовсе без слов — среди таких-то молитв и была молитва купца Джабраила. Он с трудом сдерживал испуганного коня: едкий, густой и чёрный дым, валом валивший из окон и дверей казарм, крики людей, звон сабель, истошные вопли, приказы и свист стрел, толпа с коптящими пламенниками, вооружённая, чем попало; рассыпанные среди них воины Асиньоны, строй христиан там, далеко, где улица завалена горой утвари и хлама; ржание, визг, плач… Джабраил понял, осознал вдруг с острой болью, защемившей сердце и велящей слёзам катиться из глаз, что он купец. Или поэт, если звёзды добры к нему, а женщины прекрасны. Но ни воином, ни убийцей Джабраил не был, а если что и происходило в Асиньоне этой ночью, так война и убийства.
Вдалеке, на том конце улицы, которую всё ещё держали христиане, началось какое-то шевеление. Вперёд выдвинулись всадники: так далеко, что конь переднего из них едва не касался грудью копий защитников. Ширококрылой птицей, морской чайкой бился над всадниками белый стяг. Шум битвы притих, усталые бойцы вслушивались, стараясь разобрать произнесённые слабым голосом слова, вглядывались, стараясь разглядеть сквозь дым лицо говорившего. Зрение Джабраила было не острее зрения других, и глаза его так же слезились от дыма, как у прочих, но он первым узнал Альхима-ибн-Зафарию, низложенного наместника Асиньоны: оттого, наверняка, что не раз проводил с ним в беседах и спорах долгие вечера.
Но сложно было узнать в сутулом старике со всклоченной бородой и испуганным голосом гордого и величавого наместника Асиньоны. Старик говорил, и ветер порывами доносил его слова: его светлость простит вас… милостью небес… сдаться христианам… проявить смирение…
Джабраил будто был пьян, и вдруг очнулся, протрезвел, и похмелье навалилось на него тяжёлой горечью. Он видел, как взметнулась возмущённая толпа, как отпрянули рыцари, оставляя перепуганного Альхима-ибн-Зафарию в их руках. Джабраил пытался пробиться к нему, но конь не слушался, тогда он спрыгнул и побежал, спотыкаясь, отталкивая людей. Он слышал безумные крики: «Нет» — кричал он сам, в отчаянии, «Остановитесь! Опомнитесь!», но его не слышали, и он не мог пробиться к Зафарии, и только вскрикнул, надрывно и горько, как раненая птица, когда над толпой взметнулась поднятая на копье голова с белой, растрёпанной бородой.
