Жан-Франсуа Намьяс - Дитя Всех святых. Перстень с волком
Публика, поначалу сбитая с толку, поняла так, что Франсуа де Вивре признает свое поражение и, осознавая, что продолжать сражение не имеет никакого смысла, сам идет навстречу смерти. На скамьях амфитеатра зрители крестились и шептали молитвы. Хотя они и были не на его стороне, но то, как достойно он принимает неизбежное, не могло не вызвать восхищения.
Ги де Ферьер тоже подумал, что его соперник приносит себя в жертву, и двигался ему навстречу медленной рысью, подняв меч.
Ги де Ферьер ошибался, как ошибались все римляне и римлянки, собравшиеся на арене. Франсуа де Вивре отнюдь не собирался приносить себя в жертву. Во всем необъятном Большом цирке это понимал лишь один-единственный человек — Жан. Он догадался, что задумал его брат. И хотя до сих пор он хранил невозмутимый вид, следя за превратностями поединка, сейчас он ощутил прилив сил.
Жан видел, как брат едет по направлению к нему, по-прежнему шагом, с обнаженной головой, и то, что намеревался сделать Франсуа, казалось настолько безумным и безрассудным, что сдерживаться дольше обвиненный не мог. Кровь Вивре, текущая в его венах, дала о себе знать.
В одно мгновение Жан ощутил себя потомком Эда, самого храброго из всех истребителей сарацин, победителя при Дамьетте и Мансуре; в одно мгновение Жан почувствовал себя членом этой воинственной семьи, снискавшей себе славу в сражениях, семьи, которая из поколения в поколение знала лишь победы или геройскую смерть.
И он, человек из стаи волков, человек в черном одеянии священника, теолог, сила которого заключалась лишь в его ненависти, прокричал во всю мощь своих легких боевой клич де Вивре:
— Мой лев!
От этого крика Франсуа подскочил, словно от осиного укуса. Пустив лошадь галопом, он, ко всеобщему удивлению, взял свой шлем за ленты из черной и красной ткани, шероховатой и неровной, которая заменяла шелк, и начал вращать его над головой. Движения, поначалу медленные, все убыстрялись, и вскоре шлем стал вращаться так быстро, что скрылся из виду. Франсуа удалось сделать для себя боевой цеп!
Удивление Ги де Ферьера и ловкость Франсуа довершили дело. Оба всадника сошлись с металлическим грохотом, и Ферьер, раненый в голову и оглушенный, упал с лошади перед ступенями, почти к самым ногам Папы. На полном скаку Франсуа спрыгнул с лошади и ловко приземлился, несколько раз перевернувшись через голову. Меч его противника лежал в нескольких метрах от него. Сир де Вивре подобрал его, встал над де Ферьером, приставил оружие к его горлу и застыл…
В нескольких метрах от него Урбан VI вымученно улыбался. Наконец он недовольно произнес:
— Deus judicavit! [5]
Франсуа низко поклонился.
— Ваше святейшество, я прошу милости для сеньора де Ферьера. Он сражался достойно.
Ги де Ферьер с трудом приподнялся, еще не совсем придя в себя. Берзениус вскочил и вновь выхватил арбалет у одного из солдат. На сей раз, он сделал это так стремительно, что никто не успел вмешаться. Иоахим выстрелил в Ферьера, и тот обмяк, сраженный арбалетной стрелой прямо в глаз…
Филипп д'Алансон, вне себя от негодования, схватил Берзениуса за руку.
— Сир де Вивре просил для него милости!
— Он не заслужил милости! И к тому же правила строги: побежденный должен умереть.
Алансон повернулся к Урбану VI, который, взмахнув рукой, дал понять, что признает правоту за Берзениусом. Папа поднялся, подав тем самым пример остальным. Протоиерей собора Святого Петра собирался уже отдать приказ об освобождении Жана, но Франсуа не стал дожидаться. Мечом он перерезал веревки, и братья обнялись.
Протоиерей направился к ним.
— Немедленно покиньте Рим. Я дам вам охрану. Господь сделал свой выбор, но людям еще есть что сказать.
Жан помотал головой.
— Нет. У меня здесь есть дела.
— Тогда не теряйте времени даром. Берите лошадей!
Две лошади, казалось, ждали их: конь несчастного Ферьера, который так и стоял неподвижно с того самого момента, как упал его хозяин, и белая лошадь, навсегда признавшая Франсуа своим хозяином. Не заставив себя больше упрашивать, братья последовали совету Филиппа д'Алансона и галопом покинули Большой цирк.
***
Они медленно ехали по беспорядочному, фантастическому городу, который звался Римом, где убогие улочки переходили в глухие лесные заросли. В этом странном месте Жан, похоже, окончательно пришел в себя. Оба брата еще находились во власти переживаний, которые только что довелось им вынести, и в течение долгого времени не произносили ни слова.
Франсуа первым нарушил молчание.
— Куда мы едем?
— Забрать мою золотую буллу.
Франсуа погрузился в воспоминания о недавнем сражении. Он объяснил брату, как догадался, что противник левша, и как пришла ему в голову мысль вооружиться шлемом, точно боевым цепом, когда он увидел на щите Ферьера герб с золотым шлемом.
Жан по достоинству оценил рассказ брата, но запротестовал, когда тот увидел в этом вмешательство Божье.
— Бог здесь ни при чем. Неужели ты полагаешь, что Он станет вмешиваться в такую малость, как поединок между смертными?
— Тогда кто мог бы заставить разговаривать со мною статую и герб? Кто мог бы послать мне боевого коня?
Жан усмехнулся.
— Твой боевой конь — кобыла. Я ее разглядел во время сражения.
Франсуа заставил себя думать о другом. Ему пришла в голову мысль: надо дать кобыле имя. После Востока ни одну из своих лошадей ему называть не доводилось. Они были для него всего лишь механизмами, чтобы драться и перемещаться, такими же, как повозка или оружие. Но это великолепное белое животное было подарком небес, посланным, чтобы спасти его. Франсуа будет беречь эту лошадь и — ему только что пришло в голову — назовет Богиней!
Голос брата прервал его размышления.
— Ты слышал о Карруже и Легри?
Поглаживая шею Богини, Франсуа ответил отрицанием.
— Это произошло в Париже, не так давно. Карруж обвинил Легри в том, что тот изнасиловал его жену. Легри все отрицал. Они решили прибегнуть к суду Господню. Они сразились, и Карруж убил Легри, а какое-то время спустя истинный виновник был найден и повешен.
— Ты хочешь сказать… нечто похожее случилось и с нами? Ты и вправду безбожник? Значит, Берзениус прав?
— Я этого не говорил. Я не знаю. Сам пытаюсь понять… Во всяком случае, он не так уж и не прав.
У Франсуа перед глазами вновь возник несчастный Ги де Ферьер, принимающий причастие несколько часов назад, столь уверенный в себе и защищенный своей тайной. И потом он же, распростертый на земле, с арбалетной стрелой Берзениуса в глазу… Франсуа содрогнулся.
— Тогда, значит, Ферьер сражался за правое дело, а я — нет.
