Виктор Смирнов - Багровые ковыли
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
На фронте наступило затишье. Каховский плацдарм ощетинился новыми рядами колючей проволоки. Туда постоянно, прогибая дощатый настил понтонного моста, подъезжали телеги, грузовики, упряжки с орудиями. Красные наращивали силы, угрожая новым наступлением.
Белые, держась на почтительном расстоянии от плацдарма, где появилось уже оружие и крупного калибра, окружая Каховку полукольцом, тоже готовились к новым боям. К генералу Витковскому прибывали резервные полки. Сотрясая землю, приползло шесть стальных гигантских черепах – Врангель отдал новому командующему Вторым корпусом все танки, какие имел. Он хотел, чтобы Витковский отбил Каховку и тем посрамил Слащева.
…Генерал Слащев прощался со своими офицерами в селе Чаплинка, в здании бывшей почтовой станции. Пили вино из глиняных кружек, закусывали бараниной. Поручик Меженцов, к которому так и не вернулся слух, пел романсы и добровольческие песни. Ему нестройно и без особого энтузиазма подпевали.
Мы смело в бой пойдем
За Русь святую
И, как один, прольем
Кровь молодую!
Яков Александрович был на редкость трезв, углублен в раздумья. Многие офицеры хотели подать в отставку вместе с ним, но он сказал, что не хочет демонстраций. Армия есть армия, к тому же его преемнику нужны знающие командиры, хорошо изучившие театр действий.
Машину подали вечером. «Юнкер Нечволодов» уже сидела в кузове, ждала: не хотела мешать прощальному мальчишнику. Славка Барсук произнес последний тост, желая подбодрить любимого генерала:
– Мы верим, Яков Александрович, вы еще вернетесь в армию и поведете нас к победе!..
Слащев хотел что-то сказать в ответ, но передумал. И лишь потом, на улице, обнимая Барсука, произнес негромко те слова, что утаил:
– Я, Слава, больше с Красной Армией воевать не намерен.
Машина ушла по шляху, поднимая столб пыли, который на закате был похож на низкое розовое облако. Многие офицеры не скрывали слез. Постояли, пошли допивать вино, завивать горе веревочкой. Барсук отправился на квартиру, где его ждала Наташа. Последние дни, когда из-за боев пришлось переезжать с места на место, она нервничала, была раздражительной. Видела, сколько проливается крови, и не знала, чья кровь ей дороже. К тому же оставила в Блюмендорфе свой дневник, и он там затерялся в то время, когда колония переходила из рук в руки. Она словно оставила частицу самой себя.
Барсук сказал ей:
– Я вижу, ты продолжаешь мучиться. Я тебе обещаю: в ближайшее время подам в отставку, имею право по ранениям и контузиям. Поедем к Слащеву в Ялту.
И передал ей прощальные слова генерала. Она вдруг улыбнулась.
– Я знала, что он к этому придет. Чувствовала…
И обняла Барсука, расцеловала. А до того держалась обособленно, сторонилась Владислава, как будто он был испачкан кровью. Понимала, что он много искромсал красноармейцев, и переживала за него, и простить не могла.
Через день Барсук был у артиллерийских разведчиков. Они притащили с того берега какого-то зазевавшегося красного артиллериста из ТАОН, младшего командира. Пленного уже отправили в штаб на допрос.
Разведчики развели под кустами незаметный костерок из сухой лозы, грели чай, сушили одежду. Было темно и тихо, только потрескивали схваченные сине-зеленым огоньком ветки и остро и сладко пахло дымком.
– Тут вот какое дело, – сказал, покряхтывая, унтер-офицер и протянул жестяную кружку с чаем. – Такое, значит, дело, ваше высокоблагородие господин полковник. Пленный сказывал, что братца вашего, с которым вы на Днепре перекликались, убило.
– Как – убило? – спросил Владислав.
– Да вот, сказывал, когда наша тяжелая батарея дала залпы, так их там и накрыло. Метко, говорил, гады, стреляете.
Барсук пролил чай на песок. Так вот, значит, в кого он попал, когда вслепую давал указания наводчикам. Откровенно говоря, он и не надеялся накрыть цель из этих неповоротливых пушек. Как сумел? Как будто учуял братца.
Рано утром, только рассвело, Владислав снял белую нательную рубаху и, размахивая ею, пошел к проволочным заграждениям, закрывавшим подходы к плацдарму. Шел, ожидая выстрелов и не боясь их. Битву под Каховкой они уже проиграли, хотя и отогнали красных. Это погибель для всего врангелевского похода. Слащев уехал. С Наташей у него вряд ли будут простые, ясные отношения. И куда ее везти, когда все закончится? В Турцию? Ей будет проще без него. Теперь вот и брат…
– Эй, служивые! – закричал он, подойдя вплотную к проволоке.
Ему повезло. Неподалеку, за ограждением, был окопчик артиллерийских наблюдателей. Какой-то командир, поднявшись, приставил ладошку к фуражке, всмотрелся.
– Чего тебе, благородие? Сдаваться пришел?
– Там у вас брат мой. В артиллерии. Убит он.
– А, это ты, который через Днепр с брательником ругался? Чего тебе?
– Тело отдайте мне. Захороню…
– Оно конечно. Ты погодь, приляг пока, полежи, а то стрельнет кто, мы за всех не ответчики.
Барсук остался стоять. Слышал, как наблюдатель о чем-то кричал, зажав в руке телефонную трубку. Прошло четверть часа. Наконец командир снова вылез из окопа.
– Слышь, благородие! – закричал он. – Брата твоего уже закопали в общей геройской могиле красных бойцов. Ты не переживай, там памятник знатный будет стоять навеки. Может, когда-никогда, если жив будешь, придешь, утешишься, поплачешь. Ты иди к себе, пока тихо, ступай. Пока после боев состояние душевное, а придет час – снова разъяримся. Ступай! Да споро!
Полковник медленно побрел от проволочного заграждения к своим, навстречу разгорающемуся восходу. Облачка, подожженные не поднявшимся еще солнцем, понизу тлели алым, переливающимся огнем, а вверху были серо-синими, холодными, мрачными.
Потом Владислав напился вдрызг. Ушел подальше от подчиненных, в степь, где на краю балочки, вцепившись корнями в затененный склон, росла изуродованная яблонька-дичок. Земля вокруг нее была усеяна сбитыми наземь мелкими красными плодами.
– Вот здесь бы я тебя похоронил, Лева! – сказал Барсук, представляя холмик с крестом как раз под деревом. – Ты прости, Левушка, что так вышло.
Он поднял красное яблочко, надкусил, ощущая терпкую, кислую горечь плода. Допил мутную сивушную жидкость из бутылки.
– Вот такие поминки, брат. Может, оно и хорошо, Лева, что ты будешь лежать под красной звездой, а не под крестом. Не порушат, когда придут. А вот где буду лежать я, брат, и кто меня помянет? Безвестное мое дело, Лева… Так что ты не обижайся особенно, ладно?
Так он говорил долго, беседуя с воображаемым холмиком. Плакал. Задремал на полчасика, привалившись к ободранному стволу яблони. Проснувшись и вмиг протрезвев, отправился своим артиллеристам. Их надо было готовить к новым боям. Прибыло пополнение, расчеты отремонтированных в Севастополе трехдюймовок. Но без Слащева, он чувствовал, все будет не так, исчезнут веселое отчаяние неравной борьбы, вера в невозможное. И теперь вот еще Лева, его гибель…
