Андрей Волос - Возвращение в Панджруд
Однако, возможно, если бы каждый из них мог заглянуть в душу другого, причины споров и распрей отпали бы навсегда, поскольку он увидел бы то же самое, что и в своей собственной: неясный блик, каким становится свет Истины после тысяч и тысяч преломлений, пережитых им на своем долгом пути к душе; волнующий, манящий и многообещающий отблеск — но, увы, слишком неясный, чтобы составить по нему хоть какое-нибудь представление о самой Истине.
К сожалению, они не умели читать в душах. Они могли лишь плести бесконечные кружева слов вокруг того смысла, что хотели бы выразить, надеясь, что в конце концов он запутается в сети и тогда его можно будет вытащить, как вытаскивают рыбу из темных глубин вод. И наконец-то завладеть им, столь жадно мечтаемым. Однако наивные попытки загнать собственные прозрения в ловушку рассуждений не завершались успехом. Более того, окончив речь или дописав последнюю фразу трактата, они обнаруживали, что оказались дальше от цели, чем даже при начале работы, когда еще ни один лист бумаги не был испорчен: тогда им был ведом хотя бы невнятный намек, дальний отголосок, туманный отблеск живой правды, теперь же и он заглох под пластами мертвых умозаключений...
В любом случае совершенно нелепо — обижать дервишей.
Глупость, конечно.
Но если бы этот молодец хотя бы помолчал насчет зикра!.. Да еще в таком наставительном тоне... правда, не к нему обращаясь, а к Шеравкану. Насчет него он решил, наверное, что слепец вдобавок и глух... а еще, чего доброго, и нем. Что с него взять? Молчит и молчит. А поводырю взялся объяснить, что такое зикр. Дескать, его наставник настаивает на поминании вслух — это, по его мнению, единственный способ, позволяющий достичь цели. Так и говорит: мол, чем громче, тем лучше. Потому что тогда имя Господа входит в сердце человека не только изнутри, с его собственного языка, но и извне, через уши. У самого голос звонкий, восторженный, говорит радостно, с придыханием, захлебываясь... и смотреть не надо, чтобы вообразить: бороденка светлая, глаза ясные, тревожные. Его, дескать, шейх — он такой, он только голос признает, а если про себя — это он порицает, это, он говорит, вообще от лукавого — как можно узнать, кого поминает человек, если при этом он молчит? Кто его знает, этого молчащего, — может он нечистого поминает, а вовсе не Господа? Нет, в нашем тарикате только вслух... наш шейх — он такой... он с нас во как требует. У него не забалуешь... у нас все по-настоящему... не то что у других.
И дальше, дальше... дескать, главное — вселить Господа в свое сердце. А уж вселил — так оно само идет. Ты хоть что делай: хочешь — иди, хочешь — сиди, а оно все клокочет и клокочет. Даже иногда больно делается вот тут в груди: руку приложишь, а оно там бурлит. И вот, допустим, идешь ты по дороге... шагаешь себе, шагаешь, поешь голосом и сердцем — и уже не надо даже думать ни о чем: ноги тебя сами несут... даже и спрашивать не нужно, куда: понятно, что к Господу. Идешь себе, идешь, а оно, поминание-то, уже, оказывается, и бьется вместо твоего сердца: “Нет Бога, кроме Господа!.. Нет Бога, кроме Господа!..” Мерно так, ровно, почти беззвучно... такое вроде как жужжание в тебе стоит; и кровь течет по жилам и поет: “Нет Бога, кроме Господа!..” Тут уж кричи не кричи — все равно. Но наш шейх все же требует и голосом поддавать. Голосом — да погромче. Потому что ведь непонятно все-таки, что там в человеке жужжит. Может, он только другим говорит, что жужжит, а на самом деле ничего не жужжит, только время даром тратит. А жужжание все громче, все ближе к сердцу, а потом уже и в самом сердце, и во всем тебе — в костях, в плоти. Весь ты из него сплошь, уже и не понять, где сердце, где язык, где руки, где ноги: весь ты — имя Господа, весь в него вливаешься... становишься им!.. Понятно? Вот тут-то, наш шейх говорит, и надо ждать. Тут-то оно и является — самое главное. Каждый его по-своему видит. Господь — он же не должен всем одинаково показываться, верно? Кому как. Кто огоньки углядит... синенькие такие, меленькие, как звездочки... снизу плывут, а наверху сгущаются... и колеблются, колеблются, как занавес... это наш шейх так. Другие — вспышки: как будто кто-то свет то заслонит, то снова откроет, и так часто-часто. А еще многие голос слышат: дальний, но ясный такой, громкий. Даже слова понять можно было бы, но уж слишком раскатисто... не разберешь в точности. Благодать!.. Но это, понятное дело, не всякому дается, ох не всякому... долго к этому надо идти. Со всем тщанием. С упорством. С верой. Дело-то ведь именно в вере, это надо понимать. Истинная вера — она такая. Истинная вера прямо к Господу приводит. Ну или, во всяком случае, близко: увидеть можно.
Тут-то Джафар и осведомился — довольно желчно — насчет того, какую именно веру их новый друг называет “истинной” — не ту ли, что позволяет молящемуся увидеть свет и услышать голоса?
Его слова произвели на богомольца чрезвычайно сильное впечатление. Заболтавшись, он, должно быть, уже свыкся с мыслью, что слепец, сидящий в шаге от него оперевшись на посох и свесив голову, в отношении способности поддержать беседу не превосходит камень, на котором сидит; когда же Джафар открыл рот, суфий (это стало ясно по произведенным им звукам смятения) вскинулся от неожиданности, как если бы с ним заговорила лошадь.
Джафар повторил вопрос, и тогда тот, свыкнувшись с новым положением вещей, ответил с запинками, причиной которых было вовсе не отсутствие убежденности в собственных словах, а, вероятнее всего, понятное желание высказаться как можно более точно и правдиво, чтобы сразу подкупить собеседника открытостью и наладить с ним добрые отношения.
Да, сказал он, именно такую веру он и называет “истинной” — именно ее, веру мусульманскую, заповеданную Пророком; именно такую правую и твердую веру, что позволяет истинно верующим последователям ислама узрить сияние славы Господней, услышать дальние раскаты Его голоса.
Вот как, сказал Джафар (теперь вовсе не желчным, а, напротив, совершенно сахарным тоном). Однако существуют совершенно достоверные сведения, что христианские аскеты с помощью поста и молитвы достигают того же самого: видят светы и слышат голоса. Так не хочет ли сказать их новый друг, что христианская вера тоже является истинной?
Парень онемел... пытался что-то вымолвить, да, похоже, горло свело — только что-то вроде кряканья... а потом вдруг молча вскочил и дал деру по дороге.
Вот и поговорили.
Он совершенно не хотел его обижать. На что обижаться? Могли бы спокойно порассуждать... и сделать какие-то выводы. Сердце у него жужжит... Известно, что жужжит. Сам практиковал и сам слышал. Но нельзя одним жужжанием заменять все на свете! Пчела вон тоже жужжит... недавно мелькала какая-то мысль насчет пчелы... ах да! Вот именно: пчела жужжит, но ей не обещано Воскресение. Человек не пчела. Он должен пользоваться разумом.
