Мор Йокаи - Когда мы состаримся
Бедная девушка обеими руками закрыла пылающее лицо. А едва Лоранд, подойдя к ней, взял за руку, разрыдалась.
— Разве ты меня не любишь? Не хочешь стать моей женой?
— Ах, да вы подшутить решили надо мной! На смех хотите поднять бедное, несчастное создание. Да и кто я для вас?.. Простая цыганка.
Со сжавшимся сердцем прижал Лоранд её руку к груди. Что-то говорило ему: есть в этом доля правды. Девушка вправе думать, будто и сейчас её только дразнят. И мысль эта болью отозвалась в его душе.
— И ты можешь меня подозревать в такой жестокости? Я подымаю тебя на смех? В такую-то минуту?
— Какие шутки, когда я вот тут, сейчас присутствие самого всевышнего ощутил? — поддержал Топанди.
— Я? Смеяться над любимой?
— И над умирающей, — пролепетала Ципра.
— Нет! Ты не умрёшь! Ты выздоровеешь, и мы будем счастливы с тобой.
— Это вы сейчас так говорите, когда я умираю, — промолвила с грустным упрёком девушка. — Все блага сулите, когда мне ничего больше не нужно, кроме горсти земли, которую бросают на гроб.
— Нет, нет, дочка, — возразил Топанди, — Лоранд вчера ещё попросил у меня твоей руки. Он только материнского благословения ждал, чтобы тебе признаться.
Луч радости мелькнул во взоре Ципры, но тотчас же он снова омрачился.
— Ну да, — сказала она, отводя растрепавшиеся пряди с лица, — вы со мной как с больным ребёнком. Будут тебе красивое платьице, игрушки замечательные. В цирк отведём, путешествовать поедем, сердиться на тебя не будем никогда, только поправляйся скорей. Порадовать хотите, чтобы поскорее выздоровела. Что ж, и на том спасибо.
— Не хочешь верить мне, так поверь его преподобию, — сказал Лоранд. — Вот, смотри: ночью я написал матушке о тебе. Вот письмо, на моём столе, уже запечатанное. Прошу вас, святой отец, вскройте его и прочтите вслух. Вам она поверит, увидит, что не обманываем её.
Священник вскрыл письмо, и Ципра, не выпуская руки Лоранда из своей, выслушала с просветлённым лицом:
«Дорогая матушка!
После стольких печалей, стольких огорчений, которые нежнейшему из материнских сердец доставил я за свою жизнь, вот наконец радостная весть.
Я женюсь.
Беру в супруги полюбившую меня бедным, безвестным, безродным, единственно ради меня самого — и мною любимую за верное, преданное сердце, чистейшую душу; любимую ещё крепче, чем любит она.
У моей милой нет ни звания, ни состояния, родителями её были цыгане.
Не хочу описывать её поэтическими фигурами, в этом я не силён. Я лишь чувствовать умею, а не рассказывать о том.
И пусть не письмо, а сама любовь моя будет ей рекомендацией.
До сих пор наша любовь причиняла нам обоим одни страдания. Пускай же теперь принесёт она счастье!
И полноту этому счастью может сообщить лишь твоё благословение.
Ты добрая, ты меня любишь, ты живёшь моими радостями.
Ты знаешь, помнишь, какую нелёгкую жизненную школу я прошёл.
Знаешь, что судьба моя так или иначе всегда устраивалась по мудрой воле провидения.
И ты, лучшая из матерей, так любящая меня, так кротко уповавшая на высший промысел, не будешь и на этот раз ждать какого-либо особенного чуда, чтобы молитвенно сложить с детства оберегавшие меня руки.
И вместе с моим именем помянешь в своей молитве также мою верную возлюбленную, Ципру.
Верую в твоё благословение, как в заветы нашего исповедания, как в искупление грехов, в вечную жизнь.
Но будь ты даже не той, какой создана: осиянной вечной любовью, доброй, участливой матерью, готовой всегда благословить, а совсем другой: холодной, гневливой и злопамятной титулованной барыней, блюдущей чистоту фамильного герба, желающей сама распоряжаться своей судьбой, бросающей этой девушке лишь своё проклятие, я и с этим приданым возьму её в жёны, потому что — люблю.
Милосердие господне да пребудет меж нами.
Твой любящий сын Лоранд».По мере того как священник читал письмо, Ципра всё крепче прижимала к сердцу руку Лоранда. Это уже превосходило все её душевные силы: она не могла ни плакать, ни смеяться. Каждая фраза, каждая строка возносила её словно в рай, преисполняя неземным блаженством. Кумир её души любит её, любит по велению сердца, любит ради неё самой, любит, потому что находит в этом счастье. Подъемлет до себя, не чураясь её жалкого происхождения, ценя богатство душевное, вверяя её имя молитвам матери — и, невзирая даже на материнское проклятье, не отступит от своей любви.
Как сердцу вынести подобное возвеличение?
Она уже не думала ни о ране своей, ни о жизни, ни о смерти. Лишь невыразимое блаженство полнило её душу, всё её существо.
— Верую, — привставая с постели, произнесла она с одухотворённым лицом, и в этом слове слилось для неё всё: любовь небесная и земная; всё, во что только может верить человек.
Она уже не заботилась ни о чём: как посмотрят, что скажут. Просто взяла и с этим словом внезапно обняла Лоранда, притянув к себе с нечеловеческой силой, прижав к груди и осыпая поцелуями.
От этого движения рана открылась, и пока лицо любимого покрывали поцелуи, собственная её грудь заливалась кровью.
Словно в лад с поцелуями источало кровь это горячо пульсирующее сердце, которое билось ради него, полнилось любовью к нему и за него приняло смертельный удар… Бедная «дама в жёлтом»!
И с последним поцелуем вечность, в смысл которой она желала проникнуть, сама отверзлась перед ней.
XXXI. Везут невесту
— Бедняжка Ципра! Я-то думал, ты всех нас похоронишь, и вот мне приходится бросить горсть земли на твой гроб.
Топанди сам взялся за последние скорбные приготовления.
К Лоранду нечего было и думать подступиться: от горя он был словно не в себе.
Сказал только, что хотел бы набальзамировать тело своей невесты и отвезти домой, чтобы там похоронить.
Что же, исполним его пожелание.
То-то грустная неожиданность для его матери, которую Топанди за день до того известил, что и другой сын невесту везёт!
Побоявшись, что собственное письмо Лоранда будет слишком уж горделиво, Топанди, едва тот попросил у него руки Ципры, сам его предупредил. Мягко, рассудительно объяснил всё, чтобы не смутить таким сюрпризом.
И вот можно снова писать: невесту везём! Готовьте семейный склеп.
Но странно: никакой особой боли Топанди не испытывал, раздумывая обо всём этом.
«Нет, мудрая это всё-таки развязка — кончина!»
И даже слезинки на второе своё письмо не уронил. Запечатал и стал искать, кто бы отвёз.
Потом, однако, передумал.
Разыскал исправника.
