Рахим Эсенов - Тени «Желтого доминиона»
А сколько его лучших агентов рыщут по Каракумам, скольких он завербовал в Иране, Афганистане… Разве не он через верных людей вырвал Платона Новокшонова из рук чекистов? Того самого Новокшонова, то бишь Хачли, теперь уже с новой кличкой Сутулый, который сейчас среди иранцев вербует агентуру. А Джапар Хороз, Нуры Курреев, Грязнов… Да каждый из них стоит целого басмаческого отряда, если не больше.
Если бы Илли Ахун не был таким самонадеянным, послушался Джапара Хороза и, прежде чем очертя голову ввязываться в бой с красными, навел бы порядок в своем отряде, пристрелил хотя бы с десяток для острастки, не сидеть бы ему сейчас за решеткой. О, нет худа без добра. Теперь все, все надо валить на Илли Ахуна, опровергнуть он не сумеет. Не мешало бы приписать, как духовный старец кичился дружбой и благосклонностью самого Лоуренса. Потому и повел себя спесиво с Джапаром Хорозом. Кто знает, какие тайны доверял ему Лоуренс, и неведомо пока, как ведет себя Илли Ахун на допросах у чекистов. Может, он окажется говорливее Ибрагим-бека…
Так складывались в голове Кейли строки докладной. Умело составленная, она должна обелить его в Лондоне, не поколебать, наоборот, укрепить у начальства веру в него, как в делового, умного эмиссара, не щадящего себя ради интересов британской короны. И не его вина, что обстоятельства порою оказываются сильнее человеческих желаний и возможностей. Тут ты будь хоть самим Соломоном, но Восток есть Восток…
Кейли все же надеялся на свое умение блеснуть донесением. Любую оплошность, даже провал, он мог так красочно, искусно разрисовать, будто это была тонкая, заведомо продуманная операция. Так ему удавалось срывать у начальства похвалу, а то и щедрое вознаграждение. И так на протяжении всей службы в Интеллидженс сервис…
Вечером, когда Кейли остался наедине с Джапаром Хорозом, он узнал, что его любимец привез не только худые вести, но и такое, что обрадует и вызовет похвалу лондонских шефов, при условии, если, конечно, умно преподнести это. У Кейли даже дух перехватило: в Мерве создана крупная разветвленная антибольшевистская организация со своей типографией, газетой, и будто там все готово для вооруженного восстания. Но рассказ агента был беден деталями, фактами, так как сам он в Мерве не бывал, слышал краем уха от Нуры Курреева, который прихвастнул, что встречался с руководителями подполья и будто ждет их письмо-обращение к английскому консулу в Мешхеде. Дудки! Если такое послание появится, то оно прежде побывает в руках Кейли…
Но английский эмиссар не дурак, чтобы вот так, с ходу, поверить первому слову агента. И Джапара Хороза тоже на мякине не проведешь – ведь он проверял мимоходом Курреева, выходил на трех агентов. Двое из них, надежные люди, подтвердили существование в Мерве националистического подполья.
В другое время Кейли едва ли так легко поверил бы этой необычной новости, но, ошеломленный крахом басмачества в Средней Азии, еще не отдавал себе ясного отчета, как доложит лондонскому начальству, он сейчас невольно искал что-нибудь утешительное, возможно, сенсационное. То, что способно завуалировать, скрасить поражение и замазать глаза руководителям секретной службы, которые уже ищут козла отпущения, и такой жертвой наверняка может стать не кто иной, как сам Кейли. А тут сама удача, которую он назвал «громоотводом», плыла ему прямо в руки… Бери, не зевай! Конечно, одного только этого факта хватило бы с лихвой для составления красочного донесения, способного на время – только на время, а там видно будет – утешить начальство и подсластить горечь разгрома басмачества, провал планов вдохновителей «желтого доминиона» или «цветного доминиона».
Однако эмиссар с донесением торопиться не стал, решил дождаться Нуры Курреева, который, если только он жив, должен вот-вот появиться в Мешхеде.
Нуры Курреев застал Кейли на веранде, за завтраком, состоявшим из вчерашних сандвичей и кофе, похожего на бурду. Поговаривали, что Кейли даже личного шофера-пенджабца, преданного ему человека, уволил лишь за то, что счел его аппетит слишком неумеренным для слуги.
Каракурт, крепко сбитый, с длинными, как у гориллы, руками, с блестящими, маслянистыми глазами, сидел перед англичанином развалясь, бесцеремонно разглядывая его, будто видел впервые. «Отчего его глаза так сверкают?.. Неужто терьякеш? Успел опиума накуриться?.. И большерукий… Раньше что-то не замечал. На кого он похож?..» И Кейли вспомнил село с родовым поместьем старого тестя, древнюю церковь, у которой жил бобыль-могильщик с такими же неестественно длинными руками, как у этого молодого нагловатого туркмена.
Действительно, Курреев держался независимо, как купец, имевший за душой красный товар, которому знал истинную цену. Нуры чуть отодвинулся от Кейли, жарко дышавшего ему в лицо, снял его руку со своего плеча, словно это было ему неприятно. Затем демонстративно поднялся с дивана, прошел широким, уверенным шагом на веранду и, хотя ему вовсе не хотелось есть, схватил со стола сандвич и впился в него крепкими зубами.
– У шефа кофе-то мог бы быть покрепче и качества лучшего, – Курреев, морщась, глотнул из чашки и с переполненным ртом крикнул слуге, находившемуся за стеклянными дверями кухни: – Эй, ты! Завари-ка кофе! Не такую похлебку! Свежего, покрепче!
«Скотина! – Кейли побагровел от возмущения. – Дикарь неумытый! Где ты его пил – “качества лучшего?!”» – Кейли вымученно улыбнулся, приказал слуге, чтобы тот заварил кофе, присланный из Египта.
Смутная тень подозрения мелькнула в голове Кейли: так грубо, нарочито нагло ведут себя усердно проинструктированные, начинающие немецкие агенты… Мысль эта тут же сменилась беспокойством. Спустить бы этого наглеца с веранды… Но Курреев ничего еще не рассказал. У, дрек мит пфефер – дерьмо с перцем! Такому запросто с немцами связаться. Те не поскупятся, если уже не перекупили… Нет, не успели! Откуда! От Курреева еще дорожной пылью пахнет, а сам он навряд ли догадается к немцам пойти… Может, с Джапаром Хорозом снюхался? Исключено. Джапар родовит, считает себя чуть ли не ханом, а этот – босяк… С чего же он так беспардонен? Опиума перекурил…
Курреев действительно накурился опиума. Однако эмиссар не подозревал, что происходило в тот момент на душе Нуры, принявшего для храбрости изрядную дозу наркотика. Нечеловеческого напряжения стоила ему эта игра. Иного выхода у него не было – страх, извечно точивший его душу, подстегивал плетью. И Курреев, зная свою трусливую натуру, порою до тошноты презирал себя, но еще больше, с глухой яростью, до одури, ненавидел тех, кто стоял над ним, повелевал им, ибо они всегда вызывали в нем чувство трепета и гнетущего унижения. Он все чаще вспоминал своего отца, все чаще виделись его неестественно, как мелкие монеты, округленные глаза, то панически бегающие, то застывшие в ужасе, а в ушах все чаще раздавался его по-бабьи испуганно-визгливый голос или нервный, угодливый смешок. Только его, родного отца, винил Нуры в своей трусости: все от породы, яблоко от яблони недалеко падает…
