Георгий Мдивани - Твой дядя Миша
Я тоже вырос в этом доме, как мой Борис!.. Вы не знаете, почему я Бориса называю «моим»?.. Борис — мой внук! Да, мой внук! Сын моего родного сына, Геннадия (посмотрел па фото капитана)… который погиб под Берлином в самые последние дни войны… от «случайной пули»… (Усмехнулся.) «Случайная пуля»… Есть же наивные люди, которые думают, что на войне бывают «случайные пули»… Пусть так думают, если им от этого легче на душе! (Подходит к фотографиям па стене.) Да, Людмила… Людмила… Были ли мы счастливы с тобой? Да, были! Были, Люда! И никто о нашей радости не знал… Никто о нашем счастье не знал… Знали только ты да я! Ты да я!
Затемнение
* * *
Двор большого старого московского шестиэтажного дома. До сих пор здесь сохранились чугунные скамейки… часть чугунной ограды. В остальном — приметы нового.
На скамейке сидят Ермаков и старик в очках, на нем серая кепка.
Старик в очках. Вы пенсию получаете?
Ермаков. Получаю! А как же без пенсии?
Старик в очках. Да, без пенсии, конечно, никак! А сколько вы получаете?
Ермаков. Получаю сколько полагается.
Старик в очках. Это хорошо! Очень хорошо… раз «сколько полагается»…
Ермаков. А вы давно здесь живете?
Старик в очках. Давненько! С самого своего рождения!..
Ермаков. И все время в этом доме?
Старик в очках. Да, аккурат в этом доме! Мой батюшка здесь дворником работал… (Смеется.) Пролетарского происхождения, одним словом! А я здесь водопроводчиком трудился. Вот оно как обстоят дела. Сорок два года трудового стажу!
Ермаков. И вы помните хозяев этого дома?
Старик в очках. Горшковых-то? Этих проклятых?! Кто их в Москве не знал. Богатые были люди… Как Новый год — подарочек папаше. Конфекты разные… и всякая прочая ерунда, чтобы исправно служил… Хитрый был барин, сукин сын!
Ермаков. А Ермаковых не помните, Павел Тимофеевич? Они тоже жили здесь при Горшковых…
Старик в очках. Ермаковы… Ермаковы?.. Разве всех упомнишь? Дом-то большой! И сколько людей он пережил… и честных… и негодяев разных!.. (Смотрит на карманные часы.) Ого, сколько времени ушло! Пойдем, Михаил Константинович…
Ермаков (поправляя). Михаил Николаевич.
Старик в очках. Пошли, Михаил Николаевич! Ударим в «козла»!
Ермаков. «Козлом» не увлекаюсь!
Старик в очках (кряхтя, поднимается со скамейки). Значит, скучная у тебя жизнь, дружище! Липовый ты пенсионер, если в «козла» не играешь, вот что я тебе скажу! (Уходит.)
Ермаков (горько улыбнулся). Пролетарского происхождения! Помню я тебя, Павел Тимофеевич! Помню, Паша! И отца твоего помню… Тимофея! Черта с два я что-нибудь забыл! Все помню! Все!.. (Зрителям.) Вот здесь (указывает рукой), в подвальном этаже, жил мой отец, типографский рабочий, Николай Николаевич Ермаков… Будто эта сволочь (указывает в направлении, куда ушел старик в очках) не помнит моего отца!.. Помнит! Мать мою звали Ефросиньей… Я был единственным сыном… И если бы я мог показать вам мою фотографию, когда мне было восемнадцать — двадцать лет, вы сказали бы, что это фотография моего внука Бориса, которого вы хорошо знаете. Правда, ростом я был выше его, шире в плечах, но лицом — вылитый Борис! Нет, не присматривайтесь ко мне… В моей внешности сейчас вы уже ничего общего с Борисом не найдете! Меня били железными прутьями, сапогом наступали на горло, кулаком выбивали зубы! Я перенес все! Все, что только может перенести человек! Но, как видите, я жив! И не только жив, но и очень счастлив! Честное слово, счастлив! (Сердито взглянул туда, куда ушел старик в очках, пробормотал.) Пролетарского происхождения… Гады! Сукины дети!.. (Поворачивается к зрителям.) Этот дом пятьдесят лет назад так же стоял здесь, как и сегодня… Домовладельцы Горшковы жили на четвертом этаже… Бельэтаж… второй… третий и четвертый этажи занимали врачи… инженеры… юристы… государственные чиновники… деловые люди, одним словом! Квартиры у них были большие! Роскошные! В Москве этот дом был особым домом!.. А мы жили внизу, в полуподвале… вон там! Отец мой получал мало. Из кожи лезли вон родители, чтобы сделать из меня человека, и отдали в Московский политехнический институт, что на Старой площади…
Затемнение
* * *
Двор того же дома. 1918 год.
С левой стороны — там, где был виден остаток чугунной ограды, высятся большие ажурные ворота.
На той же скамейке сидит старый. сегодняшний Ермаков. Рядом с ним сидит Ермаков молодой, в студенческой форме политехнического института. Это один и тот же герой — в старости и молодости.
Роль молодого Ермакова играет тот же актер, который играет Бориса.
Ермаков старый. Конечно, я не был таким рыхлым, как сейчас! Я был худым! Как палец худым! И выше… конечно, выше, чем Борис! Но лицом, как две капли воды, мы похожи с Борисом. И потому вам нетрудно представить меня в молодости… Я писал стихи…
Ермаков молодой. Любил Игоря Северянина…
Ермаков старый. «Это было у моря, где ажурная пена, где встречается редко… где встречается редко…» Эх, забыл!
Ермаков молодой (одухотворенно), «…где встречается редко городской экипаж… Королева играла в башне замка Шопена, и, внимая Шопену, полюбил ее паж…»
Ермаков старый. Да, любил стихи!
Ермаков молодой …и мечтал стать авиатором…
Ермаков старый. Да, я видел первый самолет, который пролетел над Красной площадью в день первой годовщины Октябрьской революции!..
Ермаков молодой. И у меня так забилось сердце, что передать трудно! Нет, это была не только радость— это было что-то большее! Что-то гораздо больше радости! Над Москвой летел человек! Я стоял совсем недалеко от трибуны и видел, как Ленин приветствовал человека в воздухе!.. И все, кто стоял на этой огромной площади, подняв головы, смотрели вверх на этого человека! На одного! И тогда я решил стать летчиком… Я прибежал домой и написал стихотворение об авиаторе…
Ермаков старый. Я не помню слов… но помню одно! Сначала я прочел стихотворение матери. Она улыбнулась и сказала, что я большой фантазер. Потом…
Ермаков молодой. …прочел я его Людмиле…
Ермаков старый. Она жила на третьем этаже, в квартире девяносто семь… там, где теперь живу я и живут мой Борис и моя Полина Викторовна. Да, они мои! И до сих пор, несмотря на то что мне уже шестьдесят четыре, — как только подхожу к квартире девяносто семь — у меня бьется сердце, как у мальчика! Я помню дверь… круглую металлическую дощечку с цифрами «девять» и «семь»… Я даже помню щербинку в двери… Она до сих пор там! Отец Людмилы, Геннадий Александрович Барабанов, был известным юристом. Кроме Людмилы у них был маленький сын, Вася. Я готовил мальчика к экзаменам и часто бывал у Барабановых. Это были самые счастливые дни в моей жизни!
Ермаков молодой. Мое стихотворение Людмиле очень понравилось. Она сказала, что я буду поэтом, настоящим поэтом!.. Только не надо быть авиатором — это опасная профессия!
Ермаков старый (вздохнул). «Опасная профессия!» Опасная профессия! Люди не всегда знают, какая профессия самая опасная… А может быть, и лучше, что не знают?!.. «Опасная профессия»… А тем более в восемнадцатом году!.. Вы сами понимаете — время тогда в Москве было тревожное… Часто по ночам слышалась перестрелка… Это чекисты арестовывали банды контрреволюционеров и спекулянтов…
Ермаков молодой. В нашем доме… на втором этаже… вот в этой квартире… вон там, где два окна… жил человек опасной профессии…
Ермаков старый. Помню! Ковалев Герман…
Ермаков молодой. Да, коммунист Герман Ковалев. Он тоже, как и мой отец, был типографским рабочим, и у нас в доме все невероятно удивились, когда узнали, что он работает в Чека…
Ермаков старый. И знаете, многие жильцы стали бояться с ним разговаривать… Избегали встречи с ним… И он это чувствовал! «Чекист живет в нашем доме», — с ужасом шептали женщины с верхних этажей…
Ермаков молодой. Нет, лично я не боялся Ковалева, но… (задумался) наверно, боялся… Я старался с ним не встречаться с глазу на глаз…
Ермаков старый. Он часто не ночевал дома… Коммунистам тогда было трудно. Очень трудно! Время-то было какое!..
Ермаков молодой. И случалось, вечером сижу я здесь, на этой скамейке… ожидаю мою Людмилу… и вдруг — шаги! Оборачиваюсь — идет он! Ковалев!
