Марина Райкина - Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь
— Все зависит от настроения. Иногда мне кажется, что я не там и не там. А иногда мне кажется, что все идет правильно, потому что есть взаимообогащение. Переныривания из театра в цирк, из цирка — в модельный бизнес дают потрясающие результаты. Я знаю много цирковых секретов, которые могут стрельнуть на подиуме, потому что в цирке, например, «говорящая голова» давно приелась. Или трансформация костюмов — то же самое. Или полеты в цирке — это не более чем полеты. А вдруг полететь в театре — это круто.
Вот в спектакле «Нижинский» Домогаров выходит в таком белом плаще с большими карманами. Это абсолютно носимая вещь. Я хотел бы сделать такую коллекцию из белых плащей с нижними костюмами тоже белого цвета. Или у меня был проект, аналога которому в мире нет, — соединить моду и цирк. Он так и назывался «Цирк высокой моды Андрея Шарова». К примеру, идет манекенщица по подиуму и пропадает — чистый цирк. Или она же в кринолине шикарном, кринолин раскрывается, а ног нет. Как это?
— А манекенщиц распилить слабо?
— Пилить не пробовал. Или была у меня такая коллекция — большие кринолины с высоким бюстье, а весь кринолин состоял из пластиковых глаз. Но глаза были закрыты и реснички как бы составляли ажур. Представляешь — весь кринолин из закрытых глаз, и когда манекенщица выходила на финальную точку, нехитрым движением все глаза открывались. Не поверишь: весь зал «России» тогда ахнул. А в цирке, например, таким трюком никого не удивишь. Жалко, что для этого проекта не хватило финансов, а уже был сделан фантастический подиум, где можно было кататься на роликах, там была масса трюмов, встроенные батуты, люки…
— Почему в последней постановке «Венецианский купец» ты всех обул в кроссовки? Шекспир в кроссовках? Не стыдно перед классиком?
— С Шекспиром особая история. Житинкин мне сказал, что по костюмам это должно быть как минимум «Версаче» — Италия, кланы, мафия. Я денек подумал, звоню ему: «А я-то зачем нужен, есть магазин „Версаче“ напротив. Ищи там художника». Я принес ему свою концепцию, и даже скандальный Житинкин, когда увидел ее, опешил:
— И Козаков в кроссовках?
— Все.
Незадолго до этого я увидел коллекцию Бальмена, где шикарные мужики в шикарных дорогих костюмах шли в кроссовках. Раньше для меня ничего не было ужаснее — мужик в метро в пиджаке, с портфелем и в кроссовках. Но когда я увидел коллекцию, понял, что может быть очень стильно, если к этому приложить руку.
— Неужели Козаков согласился на этот кроссовочный бред?
— Он художников видал-перевидал. Он мне даже борьбы не предлагал, а так раз — и уложил меня. Зато теперь ходит по сцене в камуфляже.
— Послушают со стороны умные люди: театр, Шекспир, высокое искусство, а они про какие-то кроссовки… Разве это театральный костюм?
— Но, между прочим, кроме кроссовок, там все специально сшито по эскизам, из хороших тканей. Это для меня всегда принципиально — хорошие ткани. Я почему старый театр ненавидел — трехкопеечная тканюшка, красочкой расписана под парчу или искусственный мех задутый — смотреть на это не могу. Должна быть концепция, тогда костюмом можно рассказать обо всем.
— Ты пьесы читаешь, которые «одеваешь»?
— Нет. Мне режиссер рассказывает. Я слушаю его, память у меня, слава Богу, нормальная, и у меня тут же начинает рисоваться какая-то идея. Единственное, что я прочел, — это «Милый друг» Мопассана — я тогда в больницу попал. И Арбузова (пьесу «Мой бедный Марат». — М.Р.). Все остальное практически прошло мимо меня.
— Дремучий ты человек. Скажи лучше, с кем интереснее работать — с артистками или манекенщицами?
— Ну конечно, с артистками. Девчонки-модели, как сказать, они пришли и ушли. Причем со многими я дружу, общаюсь. Но это один мир. В театре же мир совсем другой — мало того, что это актрисы с биографией, с ролями… Сталкиваешься все время с личностями.
— Многие художники жалуются, что артисты, особенно артистки — букет капризов, мука сплошная любого художника. Это так?
— Когда я делал костюмы для «Поля битвы» в Театре Сатиры, меня жалели, что мне предстоит работать с Гурченко. «Ну ты, парень, попал», — говорили мне, и меня трясло. Но, ты знаешь, все прошло настолько гладко и замечательно… Я даже благодарен Людмиле Марковне — она открыла мне некоторые секреты. Как поигравшая актриса, она знает много примочек в костюме. Помню, однажды пришла в гримерку и увидела платье, которое мы только-только из мастерской привезли, оно висело на плечиках. Она кинула один взгляд: «Андрюш, я это платье не надену». Это было настолько убедительно, что я даже не спрашивал, почему «не надену». Мне все сразу стало ясно. Гурченко имеет на это право, потому что знает, как это должно быть. То же самое и с Тереховой: все уверяли, что страшнее характера в театре нет. В «Милом друге» все прошло мило.
Вот кто меня поразил — это дядя Боря Иванов. В «Милом друге» я ему забубенил фрак ярко-чернильно-анилинового цвета. Андрюша Ильин, который чуть постарше меня, увидев его, аж ошалел.
— Сейчас дядя Боря приедет, мокрого места от тебя не оставит! предупредил он.
А дядя Боря сказал:
— Это мое, давай скорее мерить.
И с цилиндром, тоже немыслимого вида, играл, как ребенок. Мало того, что он все это сразу принял, он к лиловому фраку подобрал перстень с таким же камнем, поменяв свой традиционный с красным камнем. Я даже о такой мелочи не подумал, а он до мельчайших подробностей влезал в роль. Вот это старая школа.
С Ширвиндтом был смешной случай. Ему нужен был белый смокинг, и мы объездили все магазины, но не нашли. «Сшить надо», — убеждал его я. Он ни в какую — мол, не могут у нас такое сшить. Мы даже зашли в «Версаче», но там среди черных смокингов ходили новые русские с распальцовкой. А белого смокинга не было. И я нашел потрясающего мастера, старенького, который одевал еще маршала Шапошникова. Когда они встретились, Ширвиндт сказал:
— Если еврей еврею не пошьет шикарный смокинг, то тогда — всё.
Примерка была чуть ли не тридцать первого декабря. И портной, видно, торопился и, заглаживая рукав, подпалил его у основания плеча. Смокинг сидел как влитой. Ширвиндт присмотрелся, обнаружил маленькое пятнышко: «Ну, что я говорил? Не могут в этой стране…» Потом поостыл и много лет играет в этом смокинге.
А как портной переживал, все причитал про позор на свои седины. Вообще мне один мастер говорил: хороший пиджак сшить — все равно что завод построить.
— А молодая школа? Молодые артисты и костюм — это что?
— Может быть, они на свою фактуру надеются, но меньше уделяют внимания костюму. Вот кто умеет шикарно носить одежду — от фрака до плаща — это Александр Домогаров. Из женщин — Лариса Кузнецова (Театр имени Моссовета. М.Р.) органична в моих костюмах. Уже по примеркам понимаешь, как человек относится к вещи. А из молодых органично выглядит Денис Никифоров из «Табакерки» — я уверен, что он будет следующей звездой в подвале.
Но все-таки многие из молодых артистов очень тусклые в жизни. Раз ты избрал такую профессию и она публичная, значит, надо иначе относиться к одежде своей, к стилю. Это орудие актера: лицо, улыбка, одежда. Вот Сережка Безруков, я не могу сказать, что он стильно одевается, но в работе очень придирчив к костюму, к гриму. Виталик Егоров тоже из этой породы.
— А может, молодым просто денег не хватает?
— Было бы желание. Да, денег нет, но своя мулька, своя фенька, кепка или, как у Боярского — шляпа, очки — должны быть. Ты посмотри, как Бельмондо держит сигару. Да чувствуется, что у него каждое движение продумано было еще тогда, когда он не был великим Бельмондо.
Кстати о сигаре и о старой школе. Я помню, как на одном из спектаклей «Милый друг» дядя Боря Иванов курил сигару. В зале раздались аплодисменты. За кулисами он мне сказал: «Значит, в зале есть ценители сигар». А курил он так, чтобы пепла не обронить.
Сережа Виноградов просит записывать его на пленку на репетициях, чтобы потом выверять по записи ракурсы, повороты, как он лучше в костюме выглядит, а как невыигрышно.
— А был ли в твоей практике случай, когда тебе в лицо бросили костюм?
— Были. На спектакле «Внезапно прошлым летом» доходило до того, что Валентина Талызина кричала в лицо мне: «Совок!» Я был молодой, меня от страха трясло, я переделал ей эскизов больше, чем всем остальным. Она играла миллионершу, ей все не нравилось, все раздражало. В результате, и это было впервые в моей практике, ей костюм делал отдельный художник. Хотя сейчас мы с ней очень хорошо общаемся, забыты все распри, но какое-то время искра пробегала. По молодости лет и неопытности я не мог ей возражать.
— С артистами в театре — за кулисами, на сцене — все время что-то происходит: от комического до трагического. А с костюмами?
— Да полно́. Я никогда не забуду, как Коля Фоменко спал у меня на примерке стоя. Или в «Милом друге» артистке Бестаевой по ее просьбе мы сделали такое узкое бюстье, что трудно было дышать. Явно переборщили, хотя я ее предупреждал, что может лопнуть. И вот в самый ответственный момент, когда Домогаров падает на колени и объясняется в любви, у нее сзади все трещит по швам, лопается. Вся спина и все, что ниже спины, открылось. Ну, артистка не растерялась: «Ой, раздевают, прямо на сцене раздевают!» — заверещала она, и, оттого что партнер хватался в порыве за юбку, все выглядело очень органично. Зритель не понял, что произошла чудовищная накладка.
