Денис Лешков - Партер и карцер. Воспоминания офицера и театрала
Дорога в Петербург. — Занятный попутчик. — Продолжение любовного романа. — Размышления о женитьбе. — Двойственность положения. — Авантюрность натуры Л. А. Клечковской
Пятигорск. 9 авг<уста> 1907 года.
Последние 10–12 дней на курортах я прожил в комнате у Г. П. Богданова, ибо в конце июля я разругался с администрацией Колонии Красного Креста и, собрав свои вещи, переехал во Въездной переулок. Дома мы только спали да обедали, остальное время почти никогда не бывали. За эти дни я столько съел всяких фруктов, сколько, вероятно, съел их за всю остальную жизнь. Целый день в этой комнате все, имеющее горизонтальную поверхность, было завалено арбузами, дынями и персиками. Перед отъездом мы решили сделать своим матерям сюрприз и привезти пуд какой-нибудь ягоды для варенья. Навели справки, узнали, что лучше всего в дороге сохраняются ренклоды[74], и взяли их целый пуд, упаковали (кажется, хорошо), уложили на верхнюю сетку в вагоне и поехали. На ст<анции> Мин<еральные> Воды у нас из вещей выкрали мешок с 6-ю дынями. Далее Богданов выронил в окно котелок и ехал до Москвы в какой-то отчаянного вида серой шляпе. В Ростове мы достали какой-то ящик из-под сухарей, купили колоду карт и вплоть до Москвы резались в гусарский винт и «66».
Пермь. 14 ноября 1907 года.
13 авг<уста> мы приехали в Москву. Сдавши весь свой багаж и ренклоды на хранение на вокзале, отправились в город. Богданов купил себе серую шляпу, и мы, пообедав, отправились в театр и сад «Омон»[75], где любовались действительно великолепным дивертисментом на открытой сцене. На другой день для разнообразия посетили «Эрмитаж», а на третий двинулись в Петербург. Я не знаю почему, но у меня вошло в традицию — когда и куда бы я ни ехал через Москву, непременно застрянуть там на 2–3 дня. Даже и в этот проезд, летя в мечтах как можно скорее в Петербург, где имелся в данную минуту столь естественный магнит, я все же как бы под влиянием какого-то непонятного закона проторчал 2 дня в Москве.
На Николаевском вокзале мы совершенно случайно и счастливо попали в донельзя переполненном поезде в отдельное купе, занятое одним каким-то иностранцем, не говорящим ни звука по-русски. Очутившись таким образом втроем, мы заняли четвертое место вещами, развалились со всеми удобствами, как бары, и твердо решили никого больше не впускать. Однако уже после отхода поезда кто-то начал энергично и весьма настойчиво стучать в дверь нашего купе и, наконец, видя тщетность своих стремлений, прибег к помощи кондукторского ключа и открыл дверь. В купе ввалилась огромная и громоздкая фигура полного бритого мужчины, который спросил, на каком основании мы заперлись втроем. Я ответил, что это купе принадлежит лежащему наверху господину, а потому предлагаю вести переговоры именно с ним. Толстый обратился с вопросом, может ли занять здесь 4-е место, на что в ответ последовало какое-то мычание. Тогда, сообразив, что имеет дело с иностранцем, толстый начал последовательно предлагать тот же вопрос на немецком, французском, английском, итальянском и еще, кажется, на 5-ти языках, что меня сразу крайне заинтересовало. Обретя, наконец, национальность лежащей наверху личности, толстый разменялся с нею несколькими взаимными любезностями и водворился в нашем купе. В это время зажгли газ, и все наши физиономии осветились достаточно для взаимного наблюдения, а главное для возможности читать, чем я и воспользовался, уткнувшись в излюбленную «Петербургскую газету». Прочитав две-три статьи, я стал чувствовать то известное неудобство, которое ощущается, когда кто-нибудь посторонний смотрит на тебя в упор, в чем и убедился, отложив газету. Толстый господин весьма внимательно меня рассматривал. Я закурил и стал также глядеть на него. Это продолжалось минут 20 с перерывами. Вдруг весьма неожиданно толстый господин извинился и весьма учтиво заметил: «Скажите, пожалуйста, Вы, вероятно, очень музыкальны?» Я положительно обалдел от такого неожиданного вопроса-комплимента и ответил что-то вроде того, что я действительно люблю музыку. «Нет, Вы не только любите ее, но и занимаетесь ею специально, вероятно, изучаете теорию музыки, впрочем, это, вероятно, у Вас в семье наследственно, ваша мать также весьма музыкальна». Я решил, что «господин любит поболтать», и решил односложными ответами вполне это ему предоставить. Однако дальше последовало следующее: «Скажите, Ваш отец, вероятно, был военный, но исполнял службу чисто гражданскую?.. Вы родились где-нибудь на севере, вернее всего в Финляндии?.. Поступили на военную службу против желания, что обусловилось воспитанием с малых лет в военном заведении?..»
Я с каждой минутой обалдевал в геометрической прогрессии и беспомощно озирался на Жоржа, который, развесив уши, также, по-видимому, решил, что имеет дело с Шерлоком Холмсом. Тогда, как бы давая мне отдохнуть, толстяк обратился к Жоржу и заявил ему, что он артист, но не драматический и не оперный, а потому просит не отказать ему сообщить свою профессию. Жорж с испугом пролепетал, что он служит в балетной труппе. Тогда толстяк заявил нам обоим, что мы едем с Кавказа, оба не дураки выпить, рассказал мне почти безошибочно всю мою жизнь, чем я бывал болен, в какое время приблизительно потерял отца и т. д. Я с ним разговорился, выразил удивление его колдовству и спросил его, не хиромант ли он, на что он счел долгом открыть свое инкогнито, заявив, что он заслуженный профессор Харьковского университета по кафедре психологии и бывший член Государственной Думы П. Оршанский. Я с удовольствием проболтал с ним до 3-х часов ночи. Это оказался, по-видимому, громадного ума человек, известный своими научными трудами в области психологических наблюдений и определений наследственности психики. Видя, как я заинтересовался его специальностью, он был так любезен, что предложил мне просмотреть некоторые из новейших его брошюр о наследственности таланта, которые он вез в Петербург для прочтения на публичных лекциях в Соляном городке и в университете. Я с большим интересом штудировал эти книжки вплоть до приезда в Петербург. Прощаясь с нами, он очень просил меня прислать ему мою фотографическую карточку для помещения ее, как он говорил, в одном из своих иллюстрированных трудов, уверяя, что у меня удивительно «музыкальная» линия височной чашки черепа. Я обещал прислать, чего, к сожалению, до сих пор не исполнил.
Таким образом, мне за одну поездку удалось два раза встретиться в вагоне случайно с весьма интересными людьми и не без пользы проболтать с ними многие часы.
По приезде в Петербург я бросился прямо с Николаевского вокзала в Мариинский театр и пришел в дикий восторг, завидя издали зеленые «оперные» кареты (как это не подходит к балетоману!..). Мне пришлось прождать до окончания репетиции около полутора часов, в течение которых я носился как тигр в клетке в артистическом подъезде, в котором первый раз в жизни ожидал не танцовщицу… Наконец репетиция окончилась, вышла А. С. Т., и мы пошли вокруг театра на Офицерскую. Я только теперь вспоминаю, что даже не взглянул мимоходом на висящий репертуар и даже не поинтересовался узнать, что идет в балетное открытие…
Мы встретились тепло, мило, и я чувствовал себя на седьмом небе. Удивительно, как влюбленному человеку буквально все нравится в его «предмете». Она, одетая в простое скромное темное пальто и черную с пером фетровую шляпу, казалась мне каким-то божеством прелести и изящества. Я осыпал всю дорогу ее руки поцелуями и нес какой-то невероятный сумбур. Она с удовольствием это слушала и говорила о своей жизни, о репетициях, о новом хормейстере Черепнине и т. д. Пройдя всю Офицерскую и свернув налево, мы дошли до ее дома, куда она меня также привлекла и познакомила с отцом, матерью и целой сворой сестренок и братишек. Мы пообедали и целый вечер сидели в полутемной гостиной на диване, где она поведала мне всю сложность положения ее между А. М. и мною. Мы долго обсуждали эту тему, в заключение ни к чему не придя.
Я уехал от них к последнему поезду в Павловск и чувствовал себя счастливым. А. С. Т. взяла с меня слово, что я не буду возбуждать всеобщее внимание ежедневным исчезновением из Павловска, что также может повести к сплетням в опере, и я решил ездить в Петербург раза 2–3 в неделю, но на другой день я убедился, что это невозможно, и прикатил опять к концу репетиции. На этот раз мы сели на извозчика и целых 3 часа ездили по Каменноостровскому и по каким-то островам, где-то выходили и гуляли пешком, кажется, на Стрелке. Темой разговора было главным образом письмо А. М., в котором тот писал, что если история с «офицером» будет продолжаться, то он ухлопает этого офицера и потом себя. А. С. Т, знающая А. М. много лет, утверждала, что это отнюдь не шутки и что этот человек способен и на большее. Что касается меня, то я в нормальном состоянии, быть может, и нашел бы логический исход защитить себя и даже, вероятно, инстинктивно опасался бы, но в описываемые часы находился в состоянии какого-то угара и плевал на всякую опасность с пятого этажа, и на другой день действительно поступал как бы наперекор всему.
