Марина Райкина - Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь
И вот я приехал в Камышин. И столкнулся лоб в лоб с этой женщиной. Ужас! Поймался. Русская красавица…
— Судя по тому, что все наоборот, этот брак вам противопоказан. Не должны были на ней жениться.
— Не должен. А кто думал, что я столько с ней проживу? Я рассчитывал «раз туда — раз сюда». Как обычно бывает в театре. Но застрял. О! Нам дали роли, Марина, в «Браке поневоле». Я играл старого Сганареля на каблучках, а Бронислава Константиновна — Доримену. У нее — о… — была прекрасная фигура.
— Так вы на фигуру клюнули?
— Клюнул, честно. Горячий был, молодой. Увидел — куда деваться?
— А как же она за вас, такого, извините, мелкого, пошла? Красавица, на голову вас выше…
— Помнишь, у Жванецкого есть: «А эта, ядовитая, где она меня нашла?» Прекрати смеяться. Я ее шантажировал. «Будем жениться?» — спрашивал. «Нет». «Тогда я женюсь на другой». «Тогда я согласна». Это действительно так было сорок лет назад. (Смеется.) Она, между прочим, в серьезном театре работает. У Додина. И там все время играет трагедию русского народа в «Братьях и сестрах». Там деревня… В платочке ходит… Приходит после спектакля вся такая — ух (серьезная гримаса — лицо в кулачок). А я после спектакля такой веселый… (Расплывается, как блин на сковородке.)
Мы, Марина, работали на периферии, поменяли шесть или семь театров. В Петропавловске были, в Иркутске, в Кемерово, в Пензе, в Петрозаводске. И потом некуда было деться — Питер рядом, тут же и остались. Поэтому я и не поехал к Захарову: только-только на Фонтанку из подвала перебрался. Двухкомнатную квартиру получил, аж тридцать метров. При мысли снова паковать манатки, покупать контейнер… Да пропади все пропадом.
Мы испытали все прелести провинции. Днями-ночами плутали в машине по Целине: артисты в кузове грузовика, рядом ящики с костюмами. Въезжали в деревню — ой, это ж сколько вспоминать (хватается за голову) — бежали мальчишки: «Артисты приехали!», а мы — сразу в клуб захватывать места, кто где спать будет — в директорском кресле, на сцене или на стульях в фойе? Утром покупали молочка, хлеба, вечером играли Гольдони, а после ночевки в следующий совхоз отправлялись.
— Скажите, Михаил Семенович, цену актерской жизни можно узнать только так, помотавшись по городам и весям?
— Это очень важно испытать то, что мы испытали. Я играл по тридцать три спектакля в месяц. В Барнауле меня покойный Жора Бурков на руках из театра в «скорую помощь» вынес. А у меня — сорок температура, руки-ноги скрючило. Тело онемело, как дерево. Дикий страх, что сердце остановится. И тут, как только у меня бывает, вместо нормальной больницы меня привезли в… гинекологию. Вокруг белые халаты, все смотрят, не знают с какого конца ко мне подступиться, а я коньки отбрасываю. Врач сообразил и дальше погнал машину. Это уже потом в неврологии, когда меня накололи, начался отходняк. Врач сказал, что это была истерия, нервная система перенапряглась.
— А вы Счастливцев или Несчастливцев?
— Я был Счастливцев. Я был веселого нрава. Не унывал. Когда мы поженились, артисты подтрунивали, что наша смешная пара долго не протянет. И только старый комик сказал: «Прекратите. Это не тот случай». Вот сорок лет. А я говорю сорок, а не тридцать девять. Бронислава Константиновна, прекратите. Тут вам не «Братья и сестры».
— А правда, что вы вечно ссоритесь с начальством?
— С начальством я всегда ссорюсь. Особенно если оно из артистов. Когда меня спрашивают: «У вас есть друзья в актерском мире?» — я говорю: «Нет!!!» Я перестал верить артистам. Был один артист… Все… Все… Не в жилу это рассказывать! Дальше поехали. Да Бог с ними — артистами и начальством.
Я тебе больше скажу: я у Гайдая не снялся в последнем фильме «На Дерибасовской хорошая погода…» по своей же глупости. Умные люди, когда режиссер звонит, первым делом что спрашивают? «Где съемки будут?» А я не спросил, во мне взыграли творческие амбиции: «Леонид Петрович, ну что вы мне предлагаете одну и ту же роль?» Он мне терпеливо объясняет. А я, который в любом дерьме готов сниматься и снимался, отвечаю: «Надо подумать, Леонид Петрович». И Гайдай обиделся. В Америку вместо меня полетел Джигарханян. Провинциальные замашки! Идиот! С Данелией такая же история вышла. Я же говорю, что я человек наоборот. Ну задавай свои вопросы.
— Комиками рождаются или становятся?
— Комиком нельзя сделаться. Я с четырехлетнего возраста, сколько себя помню, смешил людей. Хотел, чтобы смеялись вокруг. В детском саду читал, танцевал, болтал без умолку. Мог спокойно сказать: «Ленин умер и дело его умерло» (не смеется). В школе — то же самое.
— На юморе выезжали?
— Меня выехали в середине года. Я обнаглел до предела: мой вопрос учителю — класс в хохот. Завуч проставил оценки за все четверти вперед и сказал: «Уходи из школы». Поэтому я и пошел в музыкальное училище, чтобы среднее образование получить.
— Кстати, а сейчас-то вы, как духовик, что-нибудь сыграть сможете?
— Черт его знает. Гобой я свой давно продал. На фортепьяно обожаю поиграть.
— Комики выживают в любой ситуации?
— В Ташкенте в эвакуации, во время войны, я был самого маленького роста. Волос — пепельный. Я по-узбекски шпарил, как на родном, без акцента. Все думали, что я местный татарин. Так что я делал? Набирал в чайник холодную воду, ходил по рынку и по пять копеек продавал. Я кормил семью. Да, все деньги были у меня, Марина! Я распоряжался деньгами! А мне — десять лет! Мама ничего не могла продать. Я продавал. Я притворялся, что ворую. У рынка стояли перекупщики, я шел мимо и делал вид, что за пазухой у меня краденое. У них глаза загорались, меня оттаскивали в подворотню: «Сколько просишь, пацан?» Тогда все воровали и продавали.
— А вы воровали?
— Нет. Никогда. Мне предлагали. Меня втягивали… Со мной ворюги опытом делились (показывает, как в военном Ташкенте маленькие умельцы резали сумки). Но что-то у меня в крови: никогда в жизни чужого не взял. Однако косил под вора, чтобы продавать. Это была игра. Я здорово изображал человека, который спер что-то и всего боится. Я приносил все домой. Редко позволял себе пирожок съесть. И до сих пор все в дом тащу. А какая у нас история с чулками вышла! (Передо мной разыгрывается получасовой спектакль, как у семьи Светина хотели в Ташкенте украсть мешок хлопковых чулок, предназначавшихся для продажи. Но воры обломались.)
— Михаил Семенович, скажите честно, у вас никогда не было комплекса мужчины маленького роста?
— Не-а. Не-а. Мне наоборот всегда нравилось быть маленьким, и я издевался над длинными. Не-а, не комплексовал даже с девочками, женщинами. Я всегда любил крупных баб. Я мог идти рядом с высокой и чувствовать себя героем. Я любил до армии переодеваться в женщину. Вот на таких шпильках ходил! Фильдеперсовые чулки натягивал! Во!
— Зачем?
— Разыгрывал. Сейчас бы меня не так поняли (хохочет). Я пудрился. Шпильки. Парик. Грудь подкладывал… И, крутя задом, под ручку с моим другом Витькой, шел по улице. Кокетливо спрашивал приглянувшихся мужчин: «Вы женаты?» «К сожалению, женат», — отвечали они, потупя глаза. Офицеры так и стреляли глазищами (изображает офицеров, глазищи и свое дамское кокетство одновременно). Зачем, зачем? Я человек упрямый. Много лет перед сном я говорил в подушку: «Я хочу быть артистом» (три раза). А уже засыпая: «Я хочу быть известным. Я хочу, чтобы меня знали. Боженька, помоги мне».
— И, когда в сорок лет он вам помог, вы уже стали твердить в подушку: «Хочу быть богатым»?
— Нет. Я постепенно перестал говорить в подушку. Больше просил о здоровье, чтобы сил дал дочку поставить на ноги, потом внучку.
— А виллу на море купить?
— Не хочу. Я море терпеть не могу. И не хочу, чтобы теперь на улице узнавали. Хочу, чтобы меня узнавали там, где я хочу. Чтобы руку не жали, когда я еду в метро.
— Вы хотите сказать, что пользуетесь метро?
— Я же не вожу машину. Баранку в рот не брал никогда. Машины у меня нет. Марина, у меня же ни черта нет. Двухкомнатная квартира на Фонтанке — тридцать метров. Дача — фундамент шесть на шесть, шесть лет как стоит. Я как был провинциальный актер без всего, так и остался им. Веришь, я не могу привыкнуть, когда высокое начальство ко мне с почтением обращается. Думаю, наверное, ошиблись.
— Каждый комик мечтает о трагической роли. А трагическую вы сыграть сможете, если дадут?
— А я играл еще давно очень серьезную роль — начальника снабжения на Севере — такого еврейского человека, с мудрой еврейской психологией. И мне это стоило столько здоровья! Меня мучил режиссер. Он кричал: «Ты пустой, как барабан!» И все-таки я играл эту роль. А был еще интересный случай, когда я репетировал Крутицкого в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты». Перед выпуском режиссер признался нам, что у него ничего не получается: «Завтра я разрешаю вам делать все, что вы хотите». И я ночью думаю: что мне такое сделать, чтобы взорвать сцену? Придумал: Глумов придет ко мне, а я спрячусь. Он — давай озираться, а я из разных мест, как черт, буду выскакивать и текст говорить. Всю ночь промучился, никому ничего не сказал. Начался спектакль. Вошел Глумов, озирается, ищет меня, перепугался бедняга: «А где Светин?» — спрашивает на весь зал. В общем, режиссер снял меня с роли. Он не понял, что я придумал.
