Денис Лешков - Партер и карцер. Воспоминания офицера и театрала
Эти 2 недели я прожил в Павловске, природа и жизнь которого рассеяли невольно во мне мои мрачные мысли, и после первых 4–5 дней, окунувшись в общественность и тамошний моральный режим, я почти вернулся к обычному образу жизни (словом, как многие выражаются, «молодость взяла свое»). Эти две недели своего отпуска я почти сплошь провел в обществе Л. А. К., с которой «опять» сблизился (это слово «опять» мне приходилось уже и придется еще неоднократно упоминать). Значение этого слова «опять» необходимо пояснить, ибо, как я убедился строгим анализом своих чувств и всех мыслей, я эту женщину никогда не любил, но мои якобы любовные к ней отношения поддерживались в течение 3-х лет какой-то странной и непонятной силой самообмана и самоочарования. Впрочем, об этом я еще немало скажу впоследствии.
Эти две недели моего отпуска прошли почти сплошь в наших ежедневных свиданиях и прогулках по 3–4 часа по Павловскому парку, в течение которых мы буквально все время говорили и спорили о деизме, атеизме, философии, метафизике, математике, истории, естествоведении, искусстве, театре, социологии, психологии и т. п. Эти беседы были поистине интересны и увлекательны, и я сплошь и рядом, думая, что 3 часа дня, убеждался, что уже половина девятого вечера. В этих беседах она в большинстве случаев молчала и очень внимательно меня слушала, но своими весьма дельными замечаниями и ответами поражала меня глубиною своего ума и опыта и возбуждала на еще более глубокие рассмотрения и пояснения своих взглядов и трактуемых вопросов.
Мы каждый день встречались в саду их дачи (Садовая ул., дача барона Кусова), где был замечательно живописный запущенный пруд с аллеей вокруг и заглохшей старой беседкой. Часто мы уходили в парк и ходили по 3–4 и более часов, даже не помня, где мы были… В этот период времени я очень ее идеализировал и сравнивал в душе с нею себя, нередко нравственно страдал…
Объяснить себе, что такое «любовь», я не мог в эти годы. Вполне ясно представлять и анализировать это чувство я был не в состоянии, ибо, как и большинство людей моих лет (подразумеваю людей моего круга, склада, воспитания, образования и умственных способностей), долго не мог определить истинность одного мнения среди нескольких имеющихся и борющихся. Я всегда считал и считаю себя для своих лет человеком достаточно образованным и очень немало читавшим по всевозможным вопросам, но разъяснений по этому предмету нигде не нашел. Естественно, что сначала у меня образовались по этому вопросу несколько мнений, из которых основными являлись два: чувство физическое и чувство платоническое. Но из прочитанных сочинений и из опытов и примеров жизни я сплошь и рядом видел и убедился, что часто мужчину и женщину связывает чувство, не являющееся в отдельности ни тем, ни другим из основных моих представлений. Постигнуть же ясно и определенно этот вопрос и отдать себе в нем отчет мне удалось только при анализе и глубоком рассмотрении сильнейшего из своих чувств (июль и август 1906 года). Итак, мое отношение к Л. А. К. укладывалось скорее всего в чувство платоническое, но в силу какого-то странного самообмана и часто самопринудительного убеждения принимало форму отношений любовных, и, несмотря на то, что я часто упрекал сам себя за неестественности и неправдивости в эти минуты, это не прекращалось в течение трех с лишним лет и имело оригинальный и противоречивый финал…
Использовав все законные и даже незаконные отсрочки своего отпуска, я отправился, наконец, в Кронштадт, где и водворился на батарее «Александр-шанц», где располагалась лагерем моя и 3-я рота. Это был период довольно спокойной жизни, впрочем, меня сильно мучила моя болезнь, ужасно болели ноги и ¼ дня я проводил в уходе за ними. На офицерской лагерной даче (большая деревянная дача в 8 комнат с кухней) нас жило 5 офицеров (все молодежь), и приезжало на учения и стрельбы столько же. Ввиду неудобства сообщения с городом (6 верст отвратительной шоссейной дороги) мы приноравливались жить своими местными средствами, то есть сплошь и рядом питались картофелем, крупой и в виде роскоши дикими утками, которых сами стреляли (среди нас были охотники и рыболовы-любители), и рыбою. Два вестовых, Петр и Андреенко, приготовляли пищу, убирали комнаты и делали все, что нужно. Каждый из офицеров взял себе какую-либо специальность службы. Один наблюдал за порядком в лагере и присутствовал на поверках, другой заведовал пищей и снабжением, материальной частью, третий артиллерийским имуществом и пороховыми погребами и т. д. Я заведовал распределением нарядов и дежурств 26 офицеров (2-х батальонов) и весьма часто, ко всеобщему удовольствию, назначал самого себя дежурным по расположению лагеря (обязанность — не отлучаться в течение суток, доносить о происшествиях и встречать начальников), чем ежемесячно зарабатывал 20–40 рублей, ибо за это дежурство шло 1 рубль 50 копеек суточных. Раз или два в неделю бывали стрельбы с наших батарей, и тогда мы по примеру других устраивали завтраки и ужины, угощая всех присутствующих (что иногда обходилось не дешево). Эти стрельбы (особенно экспромтные и ночные) являлись часто веселым «partie de plaisir»[59]. По телеграфу передавали, что едет начальство и офицеры и будет стрельба. Мы вскакивали, извещали лагерь и приготавливали стол. Один из нас мчался на велосипеде в город за покупкою провизии, и после не особенно долгой стрельбы бывал веселый ужин, заканчивавшийся по отъезде высшего начальства «пропоем» на всю ночь. В столовой стояло пианино, на котором я играл, а прочие пели и плясали. Комичнейшим номером было изображение звуками под аккомпанемент пианино «зоологического сада» (слуховое впечатление зазаборных зрителей) в исполнении прапорщика П. Н. Крошевского (педагог-учитель и балетоман, большой мой приятель и милейшая личность). По субботам, а иногда и в пятницу, мы, соблюдая очередь (оставляя одного или двоих), удирали официально или неофициально (последнее чаще) с батареи в Петербург, а я ездил в Павловск. В конце августа состоялась эта знаменитая историческая стрельба, назначенная для смотра великого князя Владимира Александровича[60]. Несмотря на осторожные и предупредительные замечания, что стрельба ночью, особенно в туман, невозможна, великий князь все же назначил ночную стрельбу (это было вскоре после неудачного порт-артурского ночного обстрела японского флота, когда вопрос о ночных стрельбах всплыл и занял умы наших высших военных властей).
Это было поистине карикатурное происшествие. Около 10 часов вечера 21 августа вел[икий] князь прибыл на пароходе на форт «Обручев», оттуда смотрел и судил своим знающим и умным оком «нашу стрельбу». В стрельбе были заняты 6 батарей (3 островных и 3 береговых) на пространстве 20-ти верст. Цель была движущаяся и проходила в дистанции от 5–9 верст от батарей. В 10 часов все море заволоклось густым и непроницаемым туманом, который тщетно старались рассеять лучи 10-ти прожекторов, направленных из города и со всех ближайших батарей. 3 часа продолжалась бомбардировка невидимой и неведомой цели, и, как оказалось, цель, потеряв надежду получить хоть один снаряд, подходила на дистанцию до ½ версты (!), когда, освещаемая ракетами, делалась даже видна. И все же наутро во всех 4-х барках не оказалось ни одной пробоины. И в заключение эта стрельба (это карикатурное посмешище и заведомое «втирание очков») была высоким «штилем» описана в приказах по войскам Петербургского] Воен[ного] округа, где похвалялась прекрасная и похвальная деятельность батарей, особенно батареи «Риф» (моя батарея), «которая меткими выстрелами уничтожила цель на громадной дистанции» (эта батарея, на которой я все время находился, произведя три выстрела и убедившись в полнейшей бессмысленности и бесплодности дальнейшей траты снарядов, не произвела далее ни одного выстрела до окончания стрельбы). Комментарии излишни… (Ужин.)
По окончании лагеря (в конце сентября) я переехал временно в комнату Н. В. Савицкого, который был в месячном отпуску и поселился в квартире ш<табс>-к<апитана> А. С. Бурксера.
За этот месяц я сговорился с одним из молодых офицеров, живших летом на «Александре-шанце», подпоручиком H. Н. Заркевичем снять вместе на коммунических началах квартиру в 3–4 комнаты. В октябре мы нашли подходящую квартиру в новом, недавно выстроенном доме Голубева по Владимирской улице и сняли ее. Я перевез из СПБ мебель и вещи и стал там жить. Квартира имела 3 довольно приличных комнаты, прихожую и кухню. Мы взяли себе каждый по одной комнате, а среднюю сделали общей гостиной и в то же время столовой. В своей комнате я поставил большой письменный стол, этажерку с книгами, стеклянный шкаф для платья, маленький висячий для белья, Кавказскую тахту с ковром по стене, над ней повесил большой портрет А. П. Павловой в «Жизели», напротив повесил большой портрет Е. Поляковой и успокоился. Здесь я прожил всю зиму и весну 1905 года[61].
