Марина Райкина - Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь
— Но ваша последняя театральная роль — господин Маттиас Клаузен семидесяти лет в «Перед заходом солнца»… Я хочу спросить, основываясь на чем, можно сыграть последнюю любовь очень старого человека?
— Ты спрашиваешь, возможно ли влюбиться? Абсолютно возможно. Дело все в том, что душа остается молодой. Это дряхлеет тело, оболочка изнашивается, как автомобиль. И его надо выбрасывать на свалку. Ну и потом я же актер, и у меня есть возможность пофантазировать на тему любви.
— Актеры — народ суеверный. Вы не боялись браться за роль, которую, по театральным преданиям, относят к разряду лебединой песни, то есть последней?
— Я знаю, что многие артисты отказываются от ролей, которые заканчиваются смертью. Но у меня, понимаешь ли, чуть ли не половина таких в репертуаре. И что мне делать? Хотя… в гробу лежать не люблю. Вот в «Бандитском Петербурге» я должен был полежать в нем, но наотрез отказался.
Лебединая песня… Да тут какая бы роль ни была — она лебединая. Лучше уж такой лебедь, чем какая-нибудь чахлая синица. Знаешь, что меня больше пугало и останавливало? Что эту роль до меня играли глыбы — Астангов, Царев, Симонов. Говорят, Сушкевич в этой роли был гениальным. Все это знаковые фигуры. А я?..
Ну потом пришел к тому, что совсем необязательно быть героической фигурой. Надо идти от себя и думать: «Да, Клаузен был невысокого роста, худощавый». Да и потом старик, я имею в виду драматурга Гауптмана, оказался мудрым. Какие бы просчеты он ни допустил в пьесе, он рассказал о человеке, который прощается с веком, недоволен им.
— Кирилл Юрьевич, если зачеркнуть всю жизнь и с начала начать, то вы…
— Да не знаю я. Может, я вообще артистом не был бы. Я свою жизнь начинал с других мечтаний. Я, например, люблю копаться в старых бумажках. Но не просто бумажках, а написанных аккуратным, каллиграфическим почерком. Может быть, я был бы хорошим архивариусом. Хотя нет, у меня нет системы. И несмотря на то что время от времени я расчищаю квартиру от завалов, у меня такой бардак.
Я люблю старые книги. У меня, например, есть прижизненное издание «Ревизора», и мне его приятнее читать, чем книжку из серии «Школьная библиотека». А может быть, знаешь, я стал бы администратором или функционером в футболе. Вот я прихожу на стадион, как на праздник, и на великих футболистов смотрю, как на богов. А если бы я был функционером, я бы носил за ними майки. И был бы при своем любимом футболе.
Но сложилось как сложилось. Это жизнь.
— Ваша дочь Маша — актриса БДТ. Когда вам приходится распределять роли и очередь доходит до нее…
— Она никаких привилегий не получает. Протекционизма у нас в семье быть не может. После института Маша работала не в БДТ, а в ТЮЗе. И в наш театр пригласил ее не я, а наш режиссер, для постановки «Трех сестер».
Вообще я не терплю интриг, сплетен.
— И не участвуете в них? Как с такими качествами можно быть руководителем театра?
— Наверное, это трудно. Наверное, я плохой худрук. Я в последнюю очередь узнаю о романах в театре, меня легко можно провести.
— Но как в таком случае вы строите взаимоотношения с примадоннами, поступки которых — вне всякой логики и законов? Выходит, что вы в театре белая ворона, как парторг, попавший сюда по разнарядке?
— Я бы с парторгом не сравнивал себя. Они, раньше направляемые партией в театр, ничего в нем не смыслили. А я все знаю. Мое нежелание жить по законам закулисья, но знание этих законов — вот что дает мне силу общаться с примадоннами и женского, и мужского пола.
— Все-таки, Кирилл Юрьевич, вы какой-то неправильный артист: а) баек не рассказываете, б) в закулисную жизнь не играете. Соврали — и то признались.
— А может, мне это помогает — беловоронистость. Как помогает? Ко мне всегда хорошо относился Товстоногов. Однажды меня вызвал первый секретарь Ленинградского обкома Романов. Мы полтора часа разговаривали, и я пытался убедить его в том, что Товстоногов (в то время к нему относились как к внутреннему диссиденту) — это художник, составляющий честь города, его не надо третировать, а надо поддерживать.
И вот кто-то из доброхотов пересказал Товстоногову весь мой разговор с Романовым, только ноборот: что я рвусь к власти, прошу его убрать. Товстоногов как будто бы перестал меня замечать. Я переживал, потом не выдержал: «Я такой человек, скажите мне прямо в глаза…» И тут он как с цепи сорвался: «Да, Кира, мне рассказали…» В общем, все выяснилось, и у нас установились такие отношения, что он мне поверял самые интимные свои мысли. Я терпеть ненавижу недоразумения, я люблю все выяснить до конца.
— Как всякая белая ворона, Лавров одинок?
— Чувствую себя одиноким.
— Вы так много курите. А возраст? Здоровье?
— Полторы пачки в день уходит. А что здоровье? Как масло коровье, говорил Чебутыкин.
— Да вы философ?
— Философ. Я знаю, что в театре (да и не только в нашем) может наступить период упадка. Но все равно — театр останется. И, как говорил Чехов, придут новые, те, которые будут жить через сто-двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свою жизнь так глупо, так безвкусно. Те, может быть, найдут средство, как быть счастливыми. А мы… у нас одна надежда. Надежда, что когда мы будем почивать в своих гробах, то нас посетят видения. Быть может, даже приятные.
Трагик встречается с комиком
Нет такого человека, который бы не любил анекдотов — про Василия Иваныча с Петькой, очередного президента, разумеется, и про мужа, что вернулся из командировки, а там… Ситуационные, чернушные, абстрактные и даже те, которые строятся только на игре интонации — все хороши.
Но заметьте, что практически нет узкопрофильных образцов устного народного творчества — про врачей, переводчиков. Нет, про пьяного слесаря и чукчу-хирурга, который «ничегонепонимает», еще услышать можно, но чтобы так многосерийно…
А вот театр и тут на привилегированном положении. Все-таки прав был Чехов, который отмечал в своей пьесе «Чайка», что «артистов у нас любят больше, чем купцов». Любят, а поэтому и сочиняют про них анекдоты. Причем кто сочиняет? Да сами же артисты или те, кто бродили и бродят за кулисами и фиксируют, как
ТРАГИК ВСТРЕЧАЕТСЯ С КОМИКОМ
Печень актера — В рай артисток не пускают — Сосульки, на выход! — Наказание для Софи Лорен — Контрольный выстрел в режиссера — Гамлету лучше не мешать — Гримуются, как говны
Театральный анекдот бывает массовый и узкопрофильный. А это значит, что следует знать специфические термины кулис, в противном случае вы рискуете в театральном обществе, где рассказывается анекдот, иметь бледный вид и переспрашивать: «А что это такое?» Так вот, объясняю, что:
Доска объявлений — это такое место, где в театре вывешиваются распределение ролей, расписание спектаклей, репетиций и приказы.
Монты — это рабочие сцены, юридическое название — монтировщики.
Гримоваться — гримироваться.
Заряжаться — готовиться к выходу на сцену за кулисами.
Оправдать действие — внутренне прожить ту или иную ситуацию на сцене.
Итак, встречаются в море две акулы — одна плывет со стороны Турции, другая — со стороны Сочи, где работники подмостков поправляют испорченное за сезон здоровье в известном санатории «Актер».
— Ну как дела? — спрашивает та, что из Сочи.
— Потрясающий улов — новые русские! Они такие гладкие, жирные, сочные. Объедение! Ну а у тебя-то как?
— Да не говори, подруга. Актеры эти, тьфу, народ костлявый, тощий, смотреть не на что. Правда, зато печень…
А вот совсем короткий образец, прямо как в сказке, но весьма едкий. Пошел артист в лес. Встретил там медведя и первый раз в жизни закричал собственным голосом.
В театральном анекдоте очень важное место занимает интонация. Если она невыразительная, то анекдот не звучит. Например, такой. Сидят в театральном буфете два старых артиста — комик и трагик. Комик говорит (высоким, жизнеутверждающим голосом):
— У нас в театре кошмар. Ну болото сплошное. Черт-те что творится. Никаких новых работ. Но самое обидное — никто не помнит!
А трагик ему вторит (как и положено басом, мрачно):
— Да, в театре кошмар. Ну болото сплошное. Черт-те что творится. Никаких новых работ. Но — помнят! Не забыли.
Два артиста после спектакля закрылись в гримерке и решили выпить. Налили. И один другому говорит:
— Ты такой гениальный артист. Ну нет такого артиста, никто в подметки тебе не годится. Что там наш народный, он никогда так паузу держать не сумеет, как ты. Выпьем за тебя.
Выпивают. Наливают по новой. И этот же артист продолжает:
— Ну а теперь ты говори про меня.
Ни один театральный анекдот не обходится без того, чтобы не отразить тонкие взаимоотношения артисток. Гримерка. Две актрисы готовятся к спектаклю. Одна, глядя в зеркало, говорит:
