Раиса Беньяш - Пелагея Стрепетова
Она появилась на сцене тотчас после того, как отгремел в печати скандал тринадцати. Тринадцать молодых и очень талантливых художников покинули в знак протеста учебные залы Российской Академии художеств. Бунтари восстали против унификации живописных приемов, против одних и тех же канонически разработанных сюжетов, против нивелировки личности, против зализанного, убивающего натуру письма.
Освободившись от тяжелых академических кандалов, художники освободились и от всех академических привилегий.
В живописном искусстве до передвижников существовал жесткий и для всех обязательный рубеж. По одну сторону находилось искусство высокое — академическое. По другую низкое — жанр. Пограничная линия между ними считалась нерушимой. Сломав ее впервые, передвижники произвели переворот, осуществили эстетическую революцию. Они шли к ней сознательно, зная, чего ищут и к чему стремятся.
По существу, Стрепетова делала на сцене то же самое. Еще не зная о передвижниках, она опровергала то, с чем они боролись. Еще не изучив установленные законы сценического искусства, она опрокидывала их своим творчеством. Еще вслепую, доверяясь одной только интуиции таланта, она шла к правде в том новом ее понимании, какого не знали прежде ни русская живопись, ни русский театр.
Народные темы проникали в искусство и раньше. К ним не раз обращались художники и до Репина. Обездоленный мужик уже нашел свое место на полотне. Его стон донесся и до мастерских живописцев. Но только Репин разглядел в душе забитого мужика, помимо страдания, еще и зреющую силу. Недаром критик написал о его «Бурлаках на Волге»: «Как они, однако же, полны жизни и здоровья! Какие громадные силы в них покоятся!..»
Сам Репин говорил о своих героях: «Какой красивый, дородный народ. И откуда у них такая независимость, мажорность в разговоре? И эта осанка, полная достоинства? Как ни станет мужик, все красиво. И бабы подходят. Тоже княжны какие-то по складу: рослые, красивые, смелые… Никакого подхалимства, никакой замашки услужить господам, словом, никакого холопства».
И Репин писал их так, как видел. Передавая всю страшную горечь их жизни. Негодуя против их каторжного труда. И высвечивая все достоинство, всю внутреннюю значительность.
Глубочайший драматизм «Бурлаков на Волге» усилился от того, что художник сохранил строжайшую достоверность во всех бытовых деталях картины. Очевидный жанровый колорит не снизил и трагедийную тему произведения. В этом была его программная новизна.
Той же новизной отличались и сценические создания Стрепетовой.
В них так же органично соединялись жанровый материал и трагедийный пафос. Черпая темы в бытовой или, иначе говоря, жанровой сфере, актриса внутри этой сферы поднималась до высот трагизма. Обнажая всю боль и несправедливость судьбы подневольной русской женщины, Стрепетова раскрывала и широту ее незаурядной натуры, и свободолюбие, и скрытую душевную красоту. Поэтому ее Лизаветы и Катерины, как и репинские бурлаки, не только вызывали сочувствие, но и тревожили совесть. Не только искали сострадания, но и призывали к возмездию.
Искусство Стрепетовой накладывало на зрителей серьезные нравственные обязательства. Оно не примиряло противоречий и не сглаживало конфликтов. Оно обнажало всю неприглядность жизни, ее вопиющую неустроенность. И делало это не мягко, не вполголоса — оно било в набат.
Даже самая фактура ее сценических созданий была, как на полотнах передвижников, непривычно шершавой, колючей, резкой. Мимо них нельзя было пройти, не заметив. Как невозможно было и сделать вид, что все обстоит благополучно, что ничего особенного на сцене не происходит. Естественно, что враждебная атмосфера, созданная вокруг передвижничества и «Могучей кучки», распространялась и на Стрепетову. Правда, проявлялась она пока менее явно.
«Кучкистов» реакционная критика ругала вслух, устно и письменно. О гениальной музыке Мусоргского печатали разносные статьи. Над его великим оперным произведением «Борис Годунов» издевались в самых разухабистых выражениях. Передвижников не уставали ругать за тенденциозность, аляповатость, поношение красоты. Критик В. Авсеенко без всякого стеснения негодует, что взамен прекрасного на выставке предстают «корявые мужики, ковыряющие в носах, эти бородатые самодуры с медалями на шее, эти лохмотья, грязь, аршинные лапти».
Проясняя свою позицию, брюзжащий поклонник красоты пытается совсем уже недвусмысленно сформулировать эстетическую платформу. Он добавляет, что жанровое искусство «в европейском смысле» не вызывает никаких возражений. Напротив, нужно приветствовать «бытовую живопись, отвечающую условиям грациозности, теплоты чувства или веселости».
Вот уж веселости, смягчающей теплоты чувства, грациозности в «Бурлаках на Волге» не найти. Как не найти и следа этих качеств в творчестве Стрепетовой. Недаром один из самых влиятельных театральных критиков конца прошлого века Кугель называет актрису пророчицей народнического движения.
Сам критик относится несколько свысока и к народничеству, и к искусству, которое с ним смыкается. Но скепсис не отменяет проницательности. Действительно, в Стрепетовой было что-то пророческое, что никак не укладывалось в обычные нормы искусства и что магнетически действовало на людей, независима от их вкусов, пристрастий и намерений.
Иногда ей подчинялись нехотя, сопротивляясь. Но сидеть в зале и не испытать ее власти над собой не мог никто.
Позже кто-то из зрителей мог возмущаться, роптать, отвергать смысл того, что он видел. Но в час представления нервный и ровный, как натянутая струна, голос актрисы завладевал залом. Во время спектакля все до единого зрителя жили на одной эмоциональной волне с исполнительницей. Ее правду считали своей.
За эту высшую правду зрители платили актрисе признательностью и любовью, выше которой нет и не может быть награды художнику.
Москва встречала Стрепетову гостеприимно. Успех открыл перед ней все двери. Даже при всей своей мнительности, она готова была поверить, что судьба, так много раз наносившая ей удары, наконец улыбнулась.
Противники пока молчали. В эти месяцы московских триумфов оппозиция вела себя сдержанно. Во всяком случае она избегала тех открытых нападок, которые щедро сыпались на головы единомышленников актрисы в смежных сферах искусства. Может быть, враги предпочитали осмотреться. Может быть, считали пору всеобщих восторгов невыгодной для борьбы. А может быть, просто еще недооценили всей общественной мощи искусства Стрепетовой.
Так или иначе, они воздерживались от прямых выпадов в адрес актрисы.
Позднее они возьмут за это реванш. Они сполна воздадут все зло, которое по тактическим соображениям вынуждены были какое-то время прятать. Они будут расплачиваться за свое временное поражение беспощадно и жестоко. Они возьмут свое с лихвой. Но сейчас их недовольство только скапливается. Их осуждение не достигает слуха актрисы.
Московское небо кажется ей безоблачным. Победный гул гастролей отзывается в душе торжеством. Она безбоязненно смотрит в лицо будущему. Все представляется ей возможным и достижимым.
Она чувствует себя победительницей.
Кажется, впервые счастье само идет ей навстречу.
Как это бывает обычно, удачи приходят на всех направлениях. Именно в эту, лучшую пору, ее жизнь прорезает свет личного счастья. К ней приходит огромная и, может быть, единственная настоящая любовь.
Она соединяет ее на несколько лет с Модестом Писаревым.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Они встречались и раньше. Скитания по провинции уже не раз сводили их вместе. Они всегда радовались друг другу и охотно возобновляли прерванную отъездом дружбу.
Они много играли вдвоем. Репертуар их был однороден, и лучших партнеров, чем они оба, сыскать бы, пожалуй, не удалось. От их соседства на сцене выигрывал талант каждого. Они легко понимали друг друга и, даже не сговариваясь, знали, что в спектакле будет подхвачено любое внутреннее движение, любая новая и внезапно возникшая интонация. Когда они выступали вдвоем, они ощущали взаимную поддержку и в общении обретали желанную сценическую свободу.
Они общались и за пределами сцены.
Их многое объединяло. У них были общие вкусы. Они относились к искусству с одинаковой глубиной и одинаково жертвенно любили театр. Они сходились даже в общественных взглядах. И то, к чему Стрепетова тянулась интуитивно, у Писарева складывалось в стройную и продуманную жизненную систему.
При этом трудно было найти людей более разных.
Они познакомились в Симбирске, где Стрепетова еще с трудом становилась на ноги, а Писарев только что начинал. Обоим приходилось не сладко и оба страдали от своего одиночества. По пути со спектакля или в перерыве между двумя репетициями они делились друг с другом. Впрочем, делилась больше Стрепетова. Она не жаловалась. Она гневно изобличала несправедливость и подлости, которых в симбирском театре хватало с избытком.
