Анатолий Гребнев - Успех
— Заболел, — говорила Галя. — Приступ сердечный. Вот только утром. Жена звонила, Нюся…
— А где она?
— С ним, очевидно.
— Как с ним? Вы ей назначали на сегодня репетицию?
— Она с ним, Геннадий Максимович, — повторила Галя.
— А кто есть из актеров?
— Пока никого. Зуев Олег здесь где-то, я видела.
— Зуева не надо. Отпустите его.
— Как отпустить?
— Отпустите. — Они сошли со сцены в зал. — А где же ваш народ?
— Я же вам говорю: еще рано, — обиделась Галя. — Без двадцати. Ваши спешат, наверно.
Он отпустил ее, остался в зале один. Раздался голос через динамик:
— Геннадий Максимович, послушайте! Еще такой вариант!
И невидимый радист, уже тут как тут на своем посту, включил на полную мощность очередной вальс.
Геннадий сидел в глубине амфитеатра, один в пустом зале, уставившись на пустую сцену. Гремела музыка.
Из комнаты номер одиннадцать никто не отзывался. Геннадий стучал, потом попробовал дверь — она легко поддалась-комната Павлика оказалась незапертой. В ней не было никого.
Подошел сосед, пожилой актер:
— Так его увезли. Скорая приезжала.
— Как скорая? Когда? Вы что, серьезно?.. — оторопел Геннадий. — А почему же…
— Что, дверь? Так не закрыли, не успели, наверно… Да тут все свои, нестрашно…
Геннадий вернулся к себе.
Минуту-другую он сидел, подперев подбородок.
Потом обернулся устало: в дверь стучали.
— Кто? Войдите!
Вошел Олег Зуев.
Геннадий смотрел на него в ожидании.
— Нам надо выяснить отношения, — сказал Олег, стоя на пороге.
— Ты думаешь? Ну, давай, — вяло отозвался Геннадий.
— Я ведь пришел бить тебе морду.
— Это, брат, опасно, — сказал Геннадий. — Садись. Раздевайся, если хочешь. Тут жарко, стали топить.
— Так ты ничего не хочешь мне сказать?
— О чем?
— Ты решил от меня избавиться?
— Еще не решил. Думаю, — сказал Геннадий.
— Чем же я тебя не устраиваю, а? — спросил Олег, сделав наконец шаг от двери, но так и не присел, продолжая стоять. — Тем, что я живу своей жизнью, а не твоей? У меня друзья, у тебя их нет и не будет! Тебе нужны единомышленники в искусстве, ты художник! Художник! Купи себе холст и краски, но нет, тебе нужны живые люди, которых ты бы выдавливал как тюбики на свои полотна! Посмотри на себя, на кого ты похож. Ни радости, ни любви человеческой. Художник с лицом убийцы!
Речь эту он, наверно, не раз повторял про себя, прежде чем выпалить ее здесь, в этой комнате. Он стоял, тяжело дыша, вспотев от жары и ненависти.
— Видишь, ты как, оказывается, умеешь, — сказал холодно Геннадий. — Вот где темперамент. А на сцене пустой. Смотришь на часы.
— Смотрю на часы, потому что спешу, да. Я спешу жить. И кто сказал, что моя жизнь хуже твоей или она менее нравственна, чем твоя! Ты такой же деловой человек, ничуть не лучше, и у тебя тоже корысть, ну, может, не та, что у других. Не модные пиджаки, а модные спектакли, вся разница.
Геннадий наблюдал за ним со спокойным интересом.
— Ну вот, видишь, уже на что-то похоже. По крайней мере, нерв какой-то! От вас же скукой веет на сцене. Не прошибешь! Ну, принесите хоть что-нибудь, черт возьми!.. Ладно, Олег, — заключил он мирно, — не будем ссориться. Я действительно хотел тебя заменить, да некем. Попробуем — с тобой.
— Да нет уж, хватит, попробовали! Все! — сказал Олег. — На, держи!
И швырнул на пол тетрадку с ролью.
— Подними, — сказал, побледнев, Геннадий.
И еще раз сказал:
— Подними!
И еще раз:
— Подними! Я тебе русским языком говорю! — И пошел на Олега.
И получил удар в грудь, тот самый, о котором предупреждал Олег, как только вошел в комнату, и к которому готовил себя на протяжении всего разговора.
Ответ последовал немедленно: коротким молниеносным ударом Геннадий согнул противника, вторым таким же ударом бросил его на пол.
— Я тебя предупреждал. Я ведь в армии занимался этим видом спорта. Мы, правда, клятву давали — применять только на ковре.
И он снова ударил, уже не щадя, в лицо поднявшегося Олега.
Тот отступил, закрываясь. Между пальцами его выступила кровь.
Геннадий бросил ему полотенце:
— На! И убирайся.
Он проснулся в московской квартире, у матери, на широкой постели, на больших подушках, под стеганым одеялом с кружевным пододеяльником. В окно светило солнце; где-то близко, вероятно, на кухне, бодро говорило радио. Он блаженно, как только и можно было в такой постели, зевнул и потянулся. Потом позвал:
— Мама!
Мать появилась тотчас — из кухни, в фартуке.
— Проснулся?.. Ну ты здоров поспать. Не досыпаешь там, что ли?
— А сколько времени?
— «Времени»! Одиннадцать!
— Я бегу, — сказал Геннадий.
— Как бежишь? А завтракать? Бежит! Побежал он! Куда побежал, зачем! — ласково ворчала мать. — Слыхал вон по радио: торопиться вредно, от этого теперь все заболевания…
— Слушай, выключи ты его! — сказал Геннадий. — А я лежу и думаю: кто это там бубнит…
Мать пошла выключать радио. Он собрался одеваться, увидел свои джинсы, перекинутые аккуратно через спинку стула, развернул их.
— Ты что это сделала? Кто же это гладит, зачем, кто тебя просил? Ну вот! — Он влез в них, посмотрел на себя, засмеялся. Потом засмеялся, посмотрев на мать, и пошел умываться, на ходу разглаживая складки на коленях.
Пока он умывался, мать быстро убрала постель. Ей было за шестьдесят или под семьдесят, неопределенный возраст старости, уже принятой как должное, не скрываемой. Мать не принадлежала к тому кругу, где женщины ее лет одеваются и красятся, как молодые. В доме, судя по обстановке, уклад был скорее деревенский или поселковый, нежели городской. Живя в одиночестве, мать блюла порядок; вот и сейчас, быстро убравшись, она направилась на кухню, где уже был накрыт завтрак для сына.
Геннадий задержался в передней у телефона. Набрал номер, послушал и быстро положил трубку.
— Чай будешь, кофе? Сам иди заваривай, я по-твоему не умею…
— «Не умею», «не умею»! — Геннадий весело посмотрел на мать и вдруг обнял ее.
— Отпусти, ну вот еще! — отбивалась мать. — Небось, провинился, нет? Маленький был — как лезешь с лаской, значит, сломал что-нибудь или разбил! Садись уж, ладно, второй раз разогревать не буду!
— А ты что же? Попила уже?
— Неужели нет? Тебя ждать!
— А это что еще такое? — Геннадий критически оглядел стол. — Давай чашки хорошие, нечего беречь!
— Ишь ты! — сказала мать.
Но отправилась в комнату за хорошими чашками.
Потом она следила с нежностью — как он заваривал чай, как сел за стол, как ел. Ел он жадно, и она вовремя подложила жареной картошки, и соленых огурчиков, и капусты из своих припасов.
— К ней пойдешь? — спросила она вдруг.
— Не знаю еще, — сказал Геннадий.
— А звонил кому? Вот только что.
— А-а… Это так, по делу.
— Александр Андреевич тебе звонил, говорила я, нет? На той неделе еще.
— Сам?
— Не сам. Секретарша, видно. Голос женский. Интересовалась.
— Ну-ну.
— Зачем-то ты ему понадобился.
— Низачем, я думаю. От жадности.
— От какой это жадности?
— Ну, он хочет, чтоб все было при нем, на всякий случай. В том числе его ученики. Хватился: нет такого-то. Где ж это он?
— А может, предложит тебе чего? Ты не отказывайся! Мало ли! Гордость хороша в другом! — с явным намеком заметила мать. — Чего смеешься? Думаешь, я не соображаю?
— Соображаешь, мать, еще как соображаешь! — И Геннадий, уже встав из-за стола, опять со смехом обнял мать. Она отстранилась сердито.
— Ей не звони, слышишь! Не мучай себя… Вот парня повидать — другое дело. Но это можно Таньку попросить, сестру се. Или, хочешь, я…
— Нет, мама.
— Парень-то уже большой, она его тут раз привела, сама уходила куда-то на целый день. Мальчик смышленый. Нос твой, подбородок. На нее не похож…
— Хорошо, мама.
— Ты ей-то посылаешь или как? По исполнительному?
— Посылаю.
— Сколько?
— Да ладно, мама, хватит об этом.
— Лишнее тоже ни к чему, — строго сказала мать.
— Нет у меня лишнего, мама, — засмеялся Геннадий.
— Вот я и говорю: пи к чему. Мальчика привела: рубашка застиранная. Я говорю: как же ты, говорю, его — в садик? Сейчас дети вон как разодеты, ты посмотри! Смеется!
— Ладно!
— Что «ладно»? Я тут кой-чего ему купила, у нас «Детский мир» открыли рядом. Рубашку, колготки. Повезешь. Я тебе в сумку положу.
— Ты мне скажи: как с глазами у тебя, ты ходила, нет?
— Да нет, сынок, это все без толку, — вздохнула мать. — Последний раз капли она мне прописала, так от них жжет, сил нет.
— Сходим с тобой к окулисту хорошему!
— Это ладно. Ты вот другое. Картошки мне па зиму. На рынке вон уже по сорок копеек…
