Наталья Рязанцева - Голос
— Баул? — подсказала Вероника и улыбнулась. — Такой смешном…
— По-моему, тоже смешно, — сказал режиссер. Поперхнулся и отвернулся.
А на экране уже взлетал самолет. Вероника наблюдала с интересом за автором. Он со свистом втянул в себя воздух и спросил:
— Откуда у нее в номере холодильник? Это что, люкс? На какие деньги?
— Не лови ты блох! Тут нужен текст из магнитофона…
— Не знаю, не знаю…
— Что не знаешь? Стоп!
Вероника остановила изображение. Во время последнего разговора Юли-журналистка ужинала одиноко в номере гостиницы и расшифровывала магнитофонные записи. Теперь все замерло.
— Я не знаю, что слушает эта вертихвостка с холодильником! С ней никакой простой советский человек не станет говорить всерьез!
— Так ты об этом и писал! Как к ней никто не относился всерьез. Ты сам был журналистом…
— Но я не жил в люксах! Терпеть не могу «липы»!
Вероника выключила изображение, чтобы не сердить автора.
— А нельзя переснять? — без надежды спросил автор. — Или вырезать хотя бы холодильник?
— Сейчас вырежу, — мрачно пообещал режиссер; — Я пошел курить! Смотри главное, ползучий реалист!
— Главное состоит из мелочей.
Вероника снова включила стол. Юля на экране пила молоко и слушала свой голос в магнитофоне, и делала она это очень выразительно и правдиво. После ее крупного плана шел спуск корабля на воду.
— А это что? — спросил автор.
— Спуск корабля. Из хроники.
— Это хорошо… Вот это хорошо…
Александр Ильич облегченно передохнул, несмотря на музыку, точнее, звуки — гортанные, скрежещущие, искаженные динамиками монтажного стола звуки марша. Хроника есть хроника, а спуск корабля всегда волнует. Но вот снова Юля возникла на экране, похоже, среди зрителей этого спуска, она уговаривала Павла Платоновича куда-то идти с ней, тянула а он, в парадном костюме с орденскими планками, смущено отговаривался.
— Здесь черновая фонограмма. Текст точно по сценарию, — успокоила Вероника, поскольку текст был совсем не слышен. И, повернувшись, увидела лицо Александра Ильича. Глаза его стали огромными и скорбными. Они как будто не видели экрана. Автор смотрел внутрь себя, в глубину своего отчаяния.
— Что, Александр Ильич?
— Если Пантелеев воскрес настолько, что уже парадный костюм надел, то какого черта… его уговаривать? Он уже… готов! Нарядился! Ну, знаете…
Александр Ильич решительно встал и вышел на поиски режиссера. Вероника отмотала назад сцену, видно, нашла там какой-то свой монтажный дефект. Лицо ее стало строгим и деловым, руки работали ловко и бесшумно. Что-то вырезала, склеила.
…Режиссер сидел на подоконнике, смотрел в окно и курил.
— Напиши другой текст, — равнодушно сказал он автору. — Там она все время спиной. — Ясно было, что этот эпизод его не волнует.
— Хорошо, Сергей Анатольевич, — изменившимся голосом произнес из темноты автор. Я напишу другой текст, а вы переснимите этот эпизод. Без планок. Разгильдяи! Гении! Научитесь читать сценарий!
Режиссер смотрел в окно. Потом сказал:
— Финал… О финале надо думать…
В темноте автор грузно повернулся и пошел по коридору.
— Ты уходишь?! — крикнул режиссер ему вслед. — Саша! Александр Ильич! — Пошел за ним по коридору. Силуэт удалялся. Автор не оглядывался.
Наступил вечер. Студийная жизнь затихла. В зданиях, окружавших двор, гасли огни. Откуда-то слышалась музыка. Орали кошки.
Режиссер и Вероника сдавали ключи тучной охраннице. Доска с ключами от разных помещений была уже вся завешана. На столе у охранницы играл маленький приемник. Сама она листала книгу, в которой Верони-ка должна была расписаться. Режиссер смотрел в черное окно. Вероника достала из Кармана сложенный вчетверо листок бумаги.
— Вот, Сергей Анатольевич, — сказала она. — Прочтите потом.
— А что это? — спросил он.
— Ну, дома прочтете, потом.
Он послушно сунул бумажку в карман. Вероника наклонилась над книгой, чтобы расписаться. Из приемника чуть смазанный неточной настройкой низкий голос запел:
— «Мой голос для тебя и ласковый, и томный…»
Режиссер все смотрел в окно отрешенно. Прислушался к музыке. Потом они вместе с Вероникой вышли. Голос из приемника их сопровождал.
Луна светила прямо в окно. В ее холодном сиянии даже апельсины казались сизыми.
Юля стояла, опершись о подоконник, замершая от звуков властного голоса.
— «…тревожит позднее молчанье ночи темной…»
Светилась шкала маленького приемника. В окне лежал тихий ночной больничный сад. Где-то проехала машина. Очень далеко. И снова тихо — в больнице рано наступает ночь.
Голос пел.
Неслышно открылась дверь в палату, и на пороге возникла сестра.
— Не спите? Безобразие какое…
Юля обернулась, глаза ее были влажны и блестели. Она хотела было что-то ответить, но не ответила, рука ударила по клавише приемника, романс оборвался.
— Я сплю, — низким, не своим голосом сказала Юля.
— Снотворное приняли? — спросила сестра. Юля кивнула. — Надо спать.
— Надо спать, — повторила Юля. — Надя, посидите со мной. Хотите апельсин? Хочешь апельсин? Давайте будем на «ты». Я лягу, и будем сказки рассказывать. Садись! — Переход, как и всегда, был мгновенен, Юля была оживлена, весела как будто, плюхнулась на кровать, подложила руку под щеку. — Ну, садись! Жили-были в некотором царстве…
Надя улыбнулась, села рядом с кроватью.
— Жил-был кот в сапогах, — сказала Надя. — Красивый и гордый. У него были большие усы и большая шляпа. А сам он был растяпа: мышей ловить не умел.
— Не умел или не хотел? А чем же он питался?
— Не хотел. Из принципа. Он был очень гордый. Ни за кошками не бегал, ни за мышками.
Юля засмеялась, Надя — тоже
— А дальше что?
— Не помню, это мне сын вчера рассказывал. И все у него гордые: и кот гордым, и заяц гордый, лиса — и та гордая. А у вас детей нет?
— Нет.
— Значит, будут. Муж у вас хорошим. Красивый и серьезный, мне такие нравится. И вас очень любит и жалеет…
— Да, жалеет. Что же там дальше про кота?
— А что же вы… без детей? Если не секрет?
— А он говорит, что я для пего ребенок. А с двумя ему не сладить.
— Ну, а вы? Не хотите пока?
— Почему это вас так интересует? — тон у Юли стал ледяным.
— Да гак, — Надя смутилась. — Просто любопытно, как артистки по этому вопросу рассуждают.
— Артистки рассуждают по-разному.
— Ну, тогда извините. — Надя встала.
— Нет, Надя, не уходи. — Юля схватила ее за руку, опять мгновенная перемена. — Понимаешь, мне кажется, что именито на свете нет. Какие там дети! А в другой раз кажется, что помирать пора. Что скоро я умру, понимаешь? Нет, не в больнице, раньше, всегда, и в детстве так казалось. То так, то эдак, понимаешь?
— Неуравновешенный характер? — сочувственно спросила Надя.
— Наверно. — Юля сползла на подушку. — Ну, что там дальше про кота?
— Да, — Надя постояла над псп, — разговоры-то я зря завела.
— Не уходи, — попросила Юля. — Посиди еще. Расскажи что-нибудь.
Глаза у Юли были тревожные, как будто она хотела спросить о чем-то, но не решалась. Надя могла знать про ее болезнь, могла слышать от врачей. Нет, значит, ничего страшного, если Надя спрашивает про детей.
— Да у меня все неинтересное, — сказала Надя смущенно и присела. — Вы спите лучше, а я посижу, хорошо?
— Буду спать, — согласилась Юля. Повернулась на другой бок. И мгновенно уснула или сделала вид, что уснула, дыхание стало ровным и легким.
Утром в монтажной все началось с того же, на чем остановились вчера вечером. Вероника сидела за столом и показывала ту же шестую часть режиссеру и автору. Комната была залита утренним солнцем, и пришлось опустить штору. Режиссеру мешало солнце. Ему сегодня все мешало, он не мог спокойно смотреть на экран. Все вчерашние авторские придирки были трижды справедливы, а помимо них Сережа еще видел с десяток недостатков, которые автору и в голову не могли придти.
— Не знаю, что делать… Сегодня ночью все разрежу и переклею задом наперед, — говорил режиссер, расхаживая у окна и все задвигая штору, а штору сносило в сторону легким ветром, и на монтажный стол ложились солнечные полосы. — Maнная каша с сиропом…
— А кто потом будет собирать? — миролюбиво спросил автор. Он внимательно, с блокнотом в руках, смотрел на экран. Вчерашнее отчаяние улеглось. Он был готов к необходимым уступкам и смотрел теперь на режиссера, как врач на больного, который за ночь дал неожиданную реакцию.
— Такая уютная скромная картинка, чтоб теще спалось у телевизора, — обличал себя режиссер.
— Ну ты и неврастеник… Пойди позавтракай! По-моему, картина сложится…
— По-твоему — лишь бы сдать!
— Иди позавтракай… А мы тут с Вероникой попробуем переставить корабль пониже…
