Андрей Михалков-Кончаловский - Андрей Рублев
Старик награждает Андрейку затрещиной и заявляет, стараясь говорить как можно мягче:
— Так ведь мы не землекопы. Литейщики мы! Что ж нам-то в земле копаться.
— А знаете, что отец мне перед смертью рассказывал? Все, мол, литейщики должны сами яму литейную копать! Это, говорит, я только под старость понял! Сказал так и помер… Понял?
— Не знаю… не знаю, что Николай говорил, а только землю копать не буду! Нужны будем — позовешь! — заключает старик и в окружении мастеров идет в сторону Кремля.
— Ну и ладно! — зло кричит Бориска им вслед. — Я за вас покопаю!
Наступает вечер. Уже не видно работающих в яме, только с тяжелым шорохом сыплются на траву комья земли, выброшенные на поверхность. Все устали, но никто не хочет сдаваться первым, глядя, как самозабвенно швыряет землю их старшой — хилый, низкорослый малый.
По крутому скользкому въезду спускается группа мастеров-литейщиков. Впереди — Бориска. Вот он останавливается на дне оврага, наклоняется и, уперев руки в колени, смотрит себе под ноги. Потом поднимает с земли кусок глины и внимательно рассматривает его. Впившись в глину длинными тонкими пальцами, он подносит ее близко к глазам, потом зажмуривается и мнет ее, словно слепой.
Старик мастер с сивой бородой следит за ним с недоверием и любопытством. Бориска с отвращением отбрасывает глину и, вытирая руки о портки, отрывисто произносит:
— Нет, не то все это! Не та глина!
— Всегда тут брали, — возражает старик.
— Ну и дураки, что брали! Андрейка, правда, плохая глина? — сердито спрашивает Бориска.
— Плохая! — радостно соглашается тот.
Оскорбленный старик в бессильной ярости опускает голову.
— Видали? — обращается малый к мастерам. — Будем искать! Пока нужной не отыщем!
По запустевшему щетинистому жнивью идут трое: Бориска, лысый мастер из литейщиков и Андрейка. У всех расстроенный и озлобленный вид.
— Слушай, Степан, а может, зря мы все это? — обращается Бориска к лысому.
— Конечно, зря! — тяжело вздыхает вконец измученный мастер. — Ты посмотри, какую глину отыскали! А? Посмотри как следует. — Он достает из-за пазухи завернутый в тряпицу кусок глины и разворачивает ее. — Сколько трудов положили! Новое место нашли!.. А ты…
— Не та, не та, понимаешь?! — в отчаянии кричит Бориска. — Не та!
— Заладил одно и то же! «Не та, не та!» Август кончается, а мы глину еще никак не откроем! О себе подумай, мне тебя жалко!
— Ладно! Без твоей жалости вон сколько лет прожил! — вспыхивает Бориска.
— Идем, Боря, дружок, идем домой! — вдруг ласково говорит лысый.
— Не могу! Знаю, твердо знаю — не та глина!
— А какая такая «та» глина? А?! — кричит мастер.
— Я знаю какая, — тупо упирается Бориска.
— Э-э-эх! — вдруг с отчаянием стонет лысый и, шмякнув об землю тряпицу с глиной, спотыкаясь, идет прочь по горбатому полю. Мальчишка смотрит ему вслед воспаленными глазами и нервно глотает слюну. Острый кадык дергается на его топкой птичьей шее.
— Ну и ладно! Без тебя обойдемся! — кричит он сипло. — Подумаешь! Мне такие не нужны! Слышишь?! Не нужны мне такие!
Бориска весь дрожит и плетется дальше, спрятав руки под мышки, в своей нелепо длинной рубахе. Андрейка не отстает от него ни на шаг.
Раннее холодное утро. По скошенному лугу бредет Бориска. Его еще издали можно узнать по смешной подпрыгивающей походке. Он проходит насквозь молодую сосновую поросль, выходит на берег небольшой тихой речушки и стоит некоторое время на обрыве, глядя на зачарованное кружение пены над омутом. Потом вдруг резко взмахивает ногой, его разбитый лапоть, описав в воздухе дугу, плюхается в воду и начинает кружить на одном месте, затянутый водоворотом в медленную молчаливую карусель… Мальчишка некоторое время смотрит на свой лапоть, потом решает его выловить, начинает спускаться по обрыву к воде, но вдруг оступается, скользит, падает на зад и едет вниз, цепляясь руками за глинистый берег, за глину.
За глину! Но за какую глину! Он впивается в нее руками, вырывает ком, мнет его, разламывает и снова мнет, щупает, ласкает. Жирная, безо всяких примесей, ярко-серая, податливая и густая глина. Вот она, желанная! Он не знал, что она выглядит именно так, он никому не мог бы описать ее, потому что никогда ее не видел, но теперь он знает наверняка — это именно та глина, которая ему нужна. Бориска оглядывается вокруг, блаженно улыбаясь, и кричит:
— Андрейка, Семен, дядя Петр! Нашел!
Начинает идти дождь. Мимо реки по грязной дороге на груженной мешками с мукой телеге едет с мельницы Андрей Рублев. Он сидит на грядке, спустив ноги и накрывшись от дождя рогожкой.
Неожиданно с реки раздается визгливый крик. Андрей останавливает лошадь и подходит к краю обрыва.
Внизу, у самой воды, сидит мальчишка, задумавшись, ковыряет в пальцах босой ноги и время от времени кричит в пространство:
— Степа-а-ан! Нашли-и-и! Андре-е-ей!
Эхо на том берегу подхватывает счастливые вопли и уносит их в грустные, заброшенные поля. Никто не отвечает.
В невысокое окно кельи виден монастырский двор с дымящимися вдоль стены кучами палого листа и мусора, распахнутые ворота и свинцовая вода Яузы внизу, под горой.
В тишине бубнит чей-то надтреснутый голос:
— …Утром сей семя твое… твое… И вечером не давай отдыха руке твоей… потому, что ты не знаешь, то или другое будет удачнее пли то и другое равно хорошо будет… Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце…
За столом, заваленным рукописями, сгорбившись, сидит Кирилл и переписывает святое Писание. Долгие годы епитимьи сказались на нем. Он низко склоняется к самому листу, щурится, приглядываясь к написанному.
— …Если человек проживет и много лет, — сам себе диктует Кирилл, — то пусть веселится в продолжение всех их и пусть помнит о днях темных, которых будет много: все, что будет, — суета!
Кирилл перестает писать и, отложив перо, закрывает лицо руками. Несколько минут он сидит не двигаясь, затем встает и, сгорбившись, подходит к окну. Во дворе с вилами в руках возится у костра Андрей Рублев.
Кирилл долго стоит у окна. Потом поджимает губы и, зябко запахнувшись в рясу, выходит из кельи.
Он идет между костров через двор. Промозглый воздух прижимает к земле серый дым. Андрей стоит под стеной у самого дальнего костра. Кирилл подходит к нему и, заикаясь, произносит:
— Тут вот что получилось, Андрей… Я все думал тут… Решил тебе сказать, немедля сказать…
Андрей цепляет вилами мокрую тряпку и кидает ее в огонь. Серая ткань накрывает костер, и сквозь дыры начинает струиться густой белый дым.
— Завидовал я тебе, сам знаешь как, — продолжает Кирилл, — так глодала меня зависть эта, что ужас… Все во мне ядом каким-то изнутри поднималось… Невмоготу стало, я и ушел. Из-за тебя ведь ушел-то! А когда вернулся и узнал, что ты писать бросил, радости моей границ не было! Радовался я несчастью твоему лет десять кряду… А потом и забыл вроде. Вроде все равно стало, лишь бы святое Писание до смерти переписать успеть…
Раскалившаяся на костре ветошь вдруг вспыхивает высоким пламенем.
— Да что я каюсь-то! — злится Кирилл. — Нечего мне перед тобой каяться, ты и сам грешник великий, поболе меня еще! Да, да, поболе! — настойчиво повторяет он, поймав взгляд Андрея и сотрясаясь, словно в ознобе. — Я что? Червь ничтожный! С меня и спроса нет! А вот ты… — Кирилл распаляется, смотрит на Андрея с ненавистью, сквозь пелену дыма и тусклые языки пламени. — Ты что, за святые дела какие талант свой от бога получил? В чем заслуга твоя? Да ни в чем! Задаром! А если не твоя заслуга, не имеешь права распоряжаться им! Не имеешь! — Он вдруг сникает, сжимает ладонями свой лоб. — Что-то не о том я все… не знаю. Я ведь знаю, Никон тебе третьего дня гонца присылал, уговаривал вернуться Троицу расписывать, ты их всех отослал, разговаривать не стал. Я правду говорю, не солгу, вчера еще в душе моей грязной, там в глубине самой, радостишка, такая тоненькая, маленькая, шевельнулась, что не пишешь ты совсем.
Андрей бросает в огонь кучу листьев.
— А сегодня, — Кирилл запинается. — Стар я стал… Когда постарел, не заметил… Жизнь кончается, душа на покой просится! — И в отчаянии разводит руками. — Да и ты уже не молод! Все проходит, все уходит, все гибнет!
Кирилл подходит ближе и лихорадочно шепчет:
— Знаю, что сейчас думаешь, знаю! Никону талант твой и жизнь твоя — тьфу, ему все равно. Он тебя для того и зовет, чтобы силу свою и власть твоим талантом укрепить и прославить! Потому как многие и вовсе не верят, что будет на Руси царство правды и добра! Ладно, Никон — отступник, торговец! И все равно, послушай меня грешного, ступай в Троицу, пиши, пиши и пиши! Ступай, не бери греха тяжкого на душу! Страшный грех это — искру божию отвергать! Выл бы Феофан жив, он бы тебе то же сказал! Что, разве нет? Ну, скажи!
