Андрей Михалков-Кончаловский - Андрей Рублев
В Успенском соборе невыносимо душно и тесно. Здесь все, кто успел вбежать, прежде чем заперли дверь: раненные в бою мужики в окровавленных рубахах, старики, женщины с перепуганными детьми. Догорают чадящие лампадки перед алтарем, и холодное солнце освещает стены, расписанные Страшным Судом. Все поют:
— Бог мой, на которого я уповаю!.. Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем…
Последняя надежда, последняя мольба. Среди поющих — Андрей, растрепанный, потерявший скуфью, с глубокой рваной царапиной, тянущейся от подбородка к виску, с замотанной в окровавленную тряпку правой рукой. Он тоже поет, И видит вокруг себя ожесточенных, готовых ко всему стариков, заплаканные глаза детей, освещенные вековым терпением лица женщин. Звонко разносятся под сводами сокрушительные удары в обитую железом соборную дверь.
Пение усиливается:
— …не приключится к тебе зло, язва не приблизится к жилищу твоему…
Двери со скрежетом подаются, и через мгновение собор наполняется криком, плачем, визгом детей — в храм врываются пешие и конные. Все приходит в движение, все хотят бежать, но бежать некуда, и люди гибнут, порубленные, растоптанные лошадьми или ногами обезумевшей толпы. Вопли, ржание, визг, голоса, несвязно поющие псалмы.
Андрей выбирается из-под груды залитых кровью человеческих тел, пробирается вдоль стены, пролезает в низкую дверцу, бежит куда-то в темноте, спотыкается о невидимые ступени и, ударившись головой о выступ, теряет сознание.
Страшно выглядит Успенский собор. Стены закопчены, штукатурка под росписями потрескалась и местами обвалилась. Среди мусора, луж загустевшей крови, конского помета валяются убитые. Медленно догорает рублевский иконостас, и трещины в досках дымятся тяжелым дымом.
В одном из углов разрушенного собора заложен костер, на котором татары калят железные прутья.
Посреди храма, под догоревшими балками разоренного купола, на деревянном брусе лежит голый по пояс Патрикей. Его пытают. Ключарь тяжело дышит, глаза его неровно прикрыты, высохшие губы растрескались, и на шее под слипшимися от пота волосами конвульсивно вздрагивает живчик.
Воины на корточках сидят вокруг костра. Они отдыхают.
Один из них подходит к Патрикею.
— Ну что, еще побеседовать хочешь?
— Нет, — тихо отвечает Патрикей, не открывая глаз.
— А я хочу, — улыбается татарин.
— А я нет, — ключарь открывает глаза.
— Ну ничего, я тебе сейчас щепки под ноготь забью, опять захочешь.
— Ну, если… щепки забьешь… тогда, конечно… если щепки.
К ним от костра подходят остальные.
— Может, так скажешь, без щепок? — продолжает татарин.
— Чего тебе сказать-то, чего?
— Ай-яй-яй, какой нехороший хозяин! Забыл, куда золото церковное попрятал! — качает головой татарин.
— Конечно, нехороший хозяин, — соглашается Патрикей. — Меня из милости архиерей держал меня… Не доверял мне… Ничего мне не доверял, сам все золото попрятал, не знаю я…
— Ничего, сейчас все узнаешь! — улыбается татарин и делает знак остальным. Патрикея обступают со всех сторон и растягивают ему руки по краям колоды.
— Погодите, сейчас все скажу, все! Зарыл я его, золото, все зарыл, я… под оградой зарыл, у правого столба, я его…
— Ну-у-у-у, даже обидно, слово даю! Сколько копать земли можно у твоего правого столба? Ты что, смеешься? — еле сдерживается татарин.
— Вот беда-то, — невнятно бормочет Патрикей, — видно, украли все! Наверное, ваши-то и украли, у вас ведь вор на воре… у вас ведь… ты бы своих поспрошал?..
Татарин злобно ругается по-своему и говорит что-то воинам. Те привязывают руки ключаря к поперечине и склоняются над ним. Под сводами раздаются пронзительные вопли:
— А-а-а, больно! Ой, мама!.. Больно… Ой, мамочка!
Патрикей мотает головой, бьется затылком о колоду и вдруг, испустив пронзительный вопль, затихает, выдохнув:
— Помираю…
Татарин недовольно смотрит ему в лицо. В собор входит младший князь и с ним несколько подвыпивших дружинников. Князь подходит к лежащему на колоде Патрикею.
— Ну, сказал что-нибудь? — спрашивает он, с содроганием разглядывая искалеченные руки ключаря.
— Никак правду не говорил.
— Ну чего ж вы?! — с упреком произносит князь, делает несколько шагов к выходу, но его останавливает слабый голос Патрикея:
— Постой, постой, не уходи, Иуда, вражья морда, — тихо причитает он, и мутные слезы катятся из-под закрытых век. — Посмотри, как русского православного человека, невинного мучают изверги, посмотри лучше. Кости ему ломают ворюги… ногти дерут… посмотри лучше, и мне дай на тебя поглядеть… Подожди… дай оклемаюсь, глаза приоткрою… хочу в твою рожу посмотреть, в рожу твою Иудину, косоглазую!
— Врешь ты, — усмехается князь. — Русский я.
— Да разве тебя спутаешь? Я тебя по голосу признал по твоему, по Иудиному. Русь продал супостатам… — Патрикей с трудом открывает глаза. — Я тебя сразу признал… Помяни слово невинно убиенного: не будет вашей ноги поганой на русской земле… Перед господом богом клянусь — не будет! Крест поцелую! — Патрикей весь трясется и вдруг кричит во всю мочь: — Крест дайте, крест православному!!!
— Сейчас! — весело кричит от костра татарин, вытаскивая из огня раскаленный добела крест.
Князь, опустив голову, идет вдоль стены с обезображенными росписями и, толкнув железную дверцу, оказывается на узкой каменной лестнице, ведущей на крышу, а в голову лезет все то же…
Рокотал хор, и на неведомых высотах блуждали голоса певчих, и пламя свечей колебалось согласно возгласам хора:
— …Да принесут дары Страшному. Он укрощает дух князей. Он страшен для царей земных…
…и младший князь наклонился к тяжелому, сияющему драгоценными камнями кресту в руках митрополита и долгим поцелуем поклялся перед всевышним в нерушимой дружбе и в послушании старшему брату своему, и от добрых слез задвоилось все вокруг, когда он, прикоснувшись губами к теплому золоту, трижды поцеловался с великим князем и митрополит осенил их клятву крестным знаменем…
— Ты крест кричал? — щурясь, спрашивает Патрикея рябой и протягивает к его губам раскаленный искрящийся крест. — Целуй! Хотел?
Патрикей смотрит на нависший над его лицом пышащий жаром крест и видит оскверненные своды храма, закопченные, неузнаваемые, струящиеся в горячем воздухе от протянутого к его лицу раскаленного железа.
— Ну? Чего тут клялся? — торопит ключаря его мучитель.
— Чего клялся? — стараясь вникнуть в смысл вопроса, повторяет Патрикей. — Клялся… клялся, что скоро ноги вашей здесь… не будет здесь! Скоро вас, нехристей…
— Что не клянешься? — татарин придвигает раскаленный крест к лицу Патрикея. — Ну, боишься? Страшно?
— Чего?
— Умирать?
— А чего мне бояться? Чего мне… я не убивал, по воскресеньям не работал… я… вере… не изменял… а коли есть грехи, так, может… — Патрикей переводит взгляд с креста на стену. В раскаленном воздухе дрожит над ним ангел с трубой, возвещающий начало Страшного Суда. Милостиво и нежно смотрит на него ангел. — Коли грехи есть, простит нас господь, милостив он, простит… Ведь правда, господи, простишь ты меня? — обращается Патрикей к безмолвным фигурам на стенах.
В собор вводят черную длинноногую кобылу. Подковы ее звенят, клацают по каменным плитам.
— Ну, хватит, а то остынет! — татарину надоело держать тяжелый крест, и он начинает злиться.
Патрикей дико улыбается и кричит, тараща глаза:
— А вот вы все будете горсть в смоле кипящей! Все! — И начинает хохотать, злорадно, захлебываясь. — Вы уйдете, а мы снова все построим! Заново все и лучше еще! Мы все… а вы в геенне огненной кишки свои повыпускаете! — заливается тонким хохотом, смешанным со слезами, Патрикей.
Татарин с силой прижимает крест к лицу ключаря, и страшный нечеловеческий рев раздирает пустоту мертвого храма. Татары тащат извивающегося Патрикея к выходу, связывают ему сыромятиной ноги.
— Слава… тебе… господи, — доносится сквозь хохот, которым захлебывается ключарь, — что допустил… грабеж и убийство… Теперь такую злобу ты в нас заселил! Такую… силу! Спасибо!.. Всех перебьем…
Свободный конец сыромятины татары привязывают к хвосту кобылы и ударяют ее по крупу раскаленным крестом.
Кобыла взвивается на дыбы, обрушивает на каменные плиты грохот подкованных копыт и бросается к выходу, волоча за собой хохочущего полумертвого Патрикея прочь из разрушенного, заваленного трупами храма.
Владимир трещит и стонет от пожаров. К небу поднимается черный дым, сажа летит по ветру. Завоеватели жгут, режут, грабят, словно уж и меры нет насилию и граница возможной человеческой жестокости отодвигается все дальше и дальше.
