Андрей Михалков-Кончаловский - Андрей Рублев
Замерла русская дружина. Все ближе и ближе топот. Вот из-за поворота выскакивают первые татарские всадники и, увидев русских, осаживают коней, которые храпят, задирают взмыленные морды. На повороте дороги несколько минут царит беспорядок и неразбериха. Наконец движение останавливается, и в лесу наступает удивительная тишина, пронизанная звонкой и редкой капелью тающего инея по палой листве.
Так они и стоят друг против друга — татары и русские. И не двигаются. Младший князь сидит натянутый, как струна, и веточка все так же зажата в стиснутых зубах — забыл выбросить от волнения.
Хан издали смотрит на него, прищурившись, подобрав покороче поводья и подстерегая каждое движение князя.
Внезапно в тишине радостно взвивается нетерпеливое лошадиное ржание. На этот призыв из середины русского войска заливисто и нервно откликается какая-то кобыла, за ней еще одна и еще. Веселое ржание, словно приветствие, повисает над осенним лесом и полками.
Хан делает едва заметное движение, младший князь ловит его, они одновременно спрыгивают на мерзлую землю и направляются навстречу друг другу.
— Вчера тебя ждали, — говорит князь.
— Малый город нашел, — улыбаясь, сообщает хан. — Обойти хотел, удержаться не смог. Прости, опоздал.
— Да чего уж там! — неловко улыбается князь. — Поехали!
Хан, то ли на правах старшего, то ли на правах гостя, треплет князя по плечу. Тот спохватывается и выплевывает изжеванную веточку.
Вдоль речки мчится странное войско: под православными хоругвями скачут татары, под султанами из конских хвостов, украшенными колокольчиками, — русские ратники. Впереди — хан и младший князь. Они подъезжают к месту, где берег полого спускается к воде.
— Здесь и все левей — мелко! Левей бери! — говорит князь, трогая поводья, и первый загоняет коня в воду. Хан задерживает своего жеребца и, улыбаясь, смотрит на князя:
— Обмануть не хочешь?
— Ну это ты зря. Пустой Владимир, говорю тебе! Великий князь в Литву подался, — торопливо успокаивает хана младший князь и кричит, обернувшись к берегу:
— Левей бери, левей!
Лошади вытягивают шеи и осторожно входят в ледяную воду. Союзники переправляются через реку. Кони хана и князя по-прежнему рядом.
— Вон за тем бором — город, — кивает князь на берег, щурясь от яркого белого солнца.
— А ведь у великого князя мал сынок растет, а ты на престол замахнулся, — подзадоривает князя хан.
— Это мы еще посмотрим, — цедит сквозь зубы князь.
— Я вижу, очень на престол хочешь, но понимаю…
— А ты не смейся… Ты куда?! Я же говорил левей! — неожиданно кричит князь. Какой-то татарин, забыв о предостережении, забрал слишком направо, ухнул в глубину, и теперь его затягивает в омут. Князь подъезжает совсем близко и, с трудом вытащив татарина за шиворот, сажает его за спину, на круп своей кобыле. Татары арканами вытаскивают из омута и коня.
Они достигают противоположного берега, их копи по скользкому выбираются наверх. Спасенный спрыгивает на землю и, приложив руку к сердцу, кланяется низко, до самой земли, пятится с поклонами, глядя в глаза русскому князю.
— Крепко любишь ты брата, — поражен хан.
— Видно, судьба наша такая…
— Когда последний раз мирился?
— Я не мирился сначала, да митрополит в Москву вызвал, перед богом велел поклясться, что в мире будем и согласии.
— Что?! — не слышит хан. Они выехали на дорогу и теперь мчатся галопом в сторону бора.
— Митрополит крест целовать вызвал!
— Когда?
— Зимою прошлой!
— Когда?!
Князь не отвечает. Он вспоминает, как в прошлом году ехал в Москву по настоянию митрополита мириться (в который раз!) со старшим братом.
Был зимний вечер, и стоял такой мороз, что воздух казался сухим и колючим, и он весь день скакал из вотчины, вместе со всей свитом, обжигающий ветер забирался под соболий зипун, и он проклинал себя за то, что не согласился ехать в кибитке по этому дикому морозу и рассыпчатому снегу, на котором не оставалось даже следов от лошадиных копыт, и старался прискакать в Москву до захода солнца и гнал коня, который отворачивал морду от ветра и поднимал на поворотах снежную пыль, летевшую в лица следующих за ним холопов, и злоба вырастала в нем, когда он представлял себе, как его старший брат, не торопясь, выезжает из великокняжеских хором в окружении бояр и приближенных и шагом направляется в сторону собора по сумеречным московским улицам…
— Не отставай, не отставай, князь! — кричит хан.
Впереди возвышаются стены Владимира, и войско несется по ровной дороге к пустым, распахнутым настежь воротам. Дробный топот сливается в могучий гул, кони ускоряют свой сумасшедший бег, а в воротах по-прежнему ни души. Вот отчаянные храбрецы, стремясь первыми ворваться в город, обходят князя справа и слева.
Наконец их замечают. Какая-то фигурка бежит по городской стене. Кто-то мечется в воротах, пытаясь их затворить, к нему на помощь подбегают еще несколько человек. Медленно, словно нехотя, сходятся створки огромных ворот. Отчаянно, торопливо начинает греметь набат.
Ордынцы пронзительно визжат и поднимают кривые сабли. Стремительно надвигаются ворота, и в узкую щель успевает проскочить только головная группа из нескольких воинов и младший князь со своим сотником. Всадники нападают на пытающихся затворить город.
Князь в лихорадочной раскаленности, не зная с чего начать, стоит без дела и наблюдает за свалкой у ворот. Какой-то белобрысый монашек в ужасе бежит по улице и пронзительно кричит:
— Татары! Татары! Татары!
Князь поворачивает коня, бросается вслед за ним, настигает через несколько секунд, видит его серое, перекошенное криком лицо. На мгновение замешкавшийся клинок князя с хрустом опускается на шею монашка. Зарубленный, всхлипнув, падает на землю, хватается за вялую осеннюю траву у обочины дороги и замирает. Это иконописец Петр, помощник Рублева.
А с другой стороны напирают все сильнее и сильнее, ворота распахиваются настежь, снаружи вкатывается орущая, визжащая лавина и неудержимо устремляется в город.
Князь снова скачет рядом с ханом. Хан улыбается, кричит что-то по-своему, неразборчивое среди гвалта и шума.
Уже занялись с сухим треском первые пожары, и дым спокойными столбами поднимается в неподвижном воздухе.
Взломав засовы на воротах, несколько татар и русских запрягают в телегу с добром хозяйских коней и выводят на улицу. Голосит баба, плачут дети. Татарин поджигает паклю и бросает ее в солому, в углу двора.
У пылающего дома напротив двое пытаются стащить с лошади татарина. Один из них — лохматый мужик с исцарапанным лицом, другой — Фома. Мужик орудует тяжелой слегой, в руках у Фомы вилы. Они наседают на врага, загоняют его в угол, и тому приходится совсем уже плохо, когда в воротах появляются двое дружинников. Одни, не раздумывая, протыкает копьем мужика, и тот, надрывно охнув, падает в воротах. Фома же, отчаянно размахивая вилами, медленно отступает в глубь двора и испуганно приговаривает:
— Да что же это вы, братцы! Не губите! Я же свой, мы же свои, вы же наши… Братцы! Мы же русские! Я же тоже…
— Я тебе покажу сволочь владимирская! — цедит старый дружинник и резким ударом копья выбивает вилы из рук Фомы.
— Ой, помогите! Ой, не губите! Господи! — Фома жмется к плетню и, вдруг неожиданно перемахнув через него, бежит прочь по пустому огороду.
— Ах ты собака! — стонет дружинник в отчаянии.
Верховой татарин достает из-за спины стрелу, ставит ее на тетиву и, не торопясь, целится.
Фома, как заяц, мчится по черным грядкам, но вдруг вздрагивает, дергается, добегает до края огорода и, чтобы не упасть, обнимает тоненькую иву, растущую у забора. Между лопаток у него торчит стрела.
Воин улыбается, вытирает грязный вспотевший лоб и подмигивает русским дружинникам.
Вокруг собора валяются убитые. Бьется раненая лошадь. Звучат неровные жалобные удары колокола.
Князь в окружении сотников наблюдает за тем, как у входа в храм возятся татары, сооружая таран. Не желая упускать подробностей, князь трогает лошадей и направляется к собору, из-за дверей которого навстречу ему несется нестройное истовое пение…
…А в раздраженном сознании неприятным воспоминанием преследует князя все тот же зимний вечер, когда, взрывая снег, подскакал к храму раньше старшего брата и, тяжело дыша, долго сидел, не спешиваясь, пока наконец из-за угла собора не выдвинулась процессия — великий князь во всем своем великолепии, с боярами, с богато одетыми охранниками — и пока не ударил главный колокол, который подхватили остальные, поменьше, и тогда под торжественный благовест он спешился и поклонился в пояс старшему брату, с которым они рука об руку поднялись по заснеженным ступенькам храма, где их встретил митрополит и благословил обоих и указал на вход, откуда неслось благолепное восторженное пение, дыхание теплого свечного запаха и светилось в глубине, за дверью, мерцающее золото царских врат, лампад и подсвечников…
