Андрей Михалков-Кончаловский - Андрей Рублев
— Понимаешь, — настойчиво продолжает Даниил, — я так думаю… Что если там праведников всех поместить, а?
— Прости меня, Даниил, — говорит Андрей, не поднимая глаз, — не могу я сегодня об этом. Прости, Христа ради.
Загадочные деревенские звоны сливаются с заходящимися в любовном приступе соловьями.
— Господи! Вот нехристи! — сердито бормочет баба.
— Не надо нам было здесь останавливаться, — с тоской говорит кто-то из темноты.
— Бесовские забавы эти… прости, господи! — зевая, заключает разговор мирской, встает и направляется к лодкам. — Пошли спать, Марья!
— Что ж, спать? — говорит Даниил и встает. — Фома, Сергей, Петр! Спать, помолившись!
У костра остаются Андрей да Алексей, который сонно клюет носом у самого огня.
— Да-а… Но успеем мы до холодов расписать, — бормочет он, укладываясь поудобнее, — май скоро кончается, весна кончается…
Андрей делает несколько шагов по росистой траве и, прислушиваясь, останавливается.
Теперь уже вся гора светится дымными кострами, а ниже по реке слышатся неясные крики, визг, смех.
— Марья! — доносится от лодок. — Воды подай!
Некоторое время Андрей стоит неподвижно, потом подкладывает в огонь несколько толстых сучьев и, не оглядываясь, уходит в сторону расцвеченной кострами, причитающей и смеющейся горы.
Все ниже и ниже спускается черная пахота. Андрей, то и дело останавливаясь, поднимается по дороге, ведущей в деревню.
Деревня — другой мир, лопочущий вполголоса, сжигающий свои тайные костры, свет которых мерцает на высоких сучьях деревьев, распростертых в звездном небе.
Звонкие колокольчики в руках у обнаженной женщины, в который раз обегающей вокруг своего дома во имя спасения ото всех желтых и черных болезней; голые смеющиеся дети, которые стараются не отстать от нее, визжат и хохочут в эту страшно важную минуту;
и возбуждающий огонь костра возле дома, у которого старуха накидывает на нее плащаницу и, улыбаясь беззубым ртом, торжествующе уводит ее в дом, огражденный теперь ее заговором от всех болезней на целый год;
и потрескивающие костры, обжигающие лица наклонившихся над оранжевым пламенем, вокруг которого мчатся друг за другом с криками взахлеб молодые парни и девушки в летящей одежде;
и осененная первой листвой тонкая березка, наклоненная к огню, над которым торопливо, кто быстрей, привязывают к веточкам бантики из холщовой тряпицы молодые женщины и девки;
и голый всадник на белой лошади с развевающейся гривой, промчавшийся к реке, залитой сверканием круглой серебряной луны;
и сильные молодые тела парней и девушек, бегущих по колено в пылающей лунным светом воде;
и ржание коня, влетевшего на всем скаку в реку;
и смех;
и визг;
и взмахи белых, как мел, рук в ночном воздухе, — все это приводит задохнувшегося Андрея к берегу, где он почти натыкается на молодую бабу с распущенными волосами, которая стоит за кустом у самой воды, обнаженная, не пугаясь, и с удивлением смотрит на Андрея, прикрыв руками тяжелую высокую грудь.
Они долго стоят, настороженно глядя друг на друга и выжидая. Потом Андрей поворачивается и уходит.
Она смотрит ему вслед, улыбаясь, и кто-то берет ее за руку и тянет в тень, в холодную сверкающую воду.
Андрей выходит на другую сторону деревни и бросается в стог сена.
Раннее, очень раннее утро. Андрей крадучись идет по деревенской улице. Нежный шепот, дыхание спящих, тихий смех доносятся из распахнутых ворот сеновалов и открытых окон домов. Деревня длинная, и путь по ней подобен воровству.
У околицы Андрей проходит мимо старухи, сидящей на бревне у самых ворот. Потухшими глазами смотрит она за реку, клубящуюся внизу, на розовеющую полосу неба у горизонта и плачет. Плачет потому, что утро это оказалось таким похожим на другое такое же, случившееся много лет тому назад.
Андрей спускается вниз по дороге, ведущей к реке, на берегу которой, погруженные в туман, пасутся стреноженные кони.
Иконописцы сидят на берегу и ждут его. Лодки уже спущены на воду. Андрей обводит всех усталым взглядом и спрашивает:
— Что вы на меня смотрите?
— Ты где был? — враждебно спрашивает Фома.
— Там в золе лук есть, поешь, если хочешь, — говорит Даниил.
— Где ты был-то? — упорствует Фома.
Андрей молча присаживается перед костром на корточки. Нащупав в золе луковицу, он старательно очищает ее от кожуры. Все внимательно смотрят на него.
Вдалеке по дороге проносится человек десять дружинников, среди которых мелькают несколько монашеских ряс. Прогрохотав по мостику через ручей, кавалькада поворачивает к деревне и скрывается в тумане.
— Слава тебе, господи! — зло улыбается рябая баба.
Андрей встает с колен и направляется к лодкам. И снова они плывут вниз по реке. В тумане, мимо густых кустов, нависших над водой.
— Пораньше не мог прийти, что ли? — шепотом выговаривает Даниил Андрею. — Пока спали-то все?
— Нет, не мог, — отрезает Андрей.
Фома прислушивается к разговору.
— Твой грех, твоя совести твои молитвы… — бормочет Даниил, отвернувшись.
— А где ты был? — спрашивает Фома.
В это время в кустарнике, на берегу, неожиданно раздастся дружный вопль:
— Вот он! Здесь они! Сюда давай!
Из чащобы доносятся возгласы, треск сучьев, затем болезненный крик и хриплые от злобы мужские голоса.
— Тащи ее, голубушку! Там, там, по-над берегом!
Кусты на берегу кончается, и чернецы видят дружинников и монахов, которые выволакивают из зарослей извивающегося мужика и бабу в короткой рваной рубахе.
С любопытством и ужасом следят иконописцы из лодок.
— Зачем это их? — бледнея, спрашивает Сергей.
— За то, что богу единому не веруют, не чтут! Язычники проклятые… — скороговоркой отвечает баба.
— Да не! — возбужденно перебивает мирской. — Это ж вора схватили! Князя-то спалил! Искали вчера! Вон он!
Молодой на берегу выкручивают руки, и она тонко и жалобно кричит. Петр жмурится и бормочет молитву.
— Зачем это их?! — вопит Сергей.
— Не смотри, Сергей! Слышь! Не смотри! — кричит Андрей. — Глаза ему закройте! Закройте ему глаза!
Пойманному удается освободиться от навалившихся на него дружинников, и он шарахается через кусты в воду. Преследователи — за ним, бегут по колено в воде и, настигнув, вяжут его, захлебывающегося и окровавленного. Он мотает головой и, оскалившись, хрипит в ярости:
— Не будет жисти князю вашему, не бойсь! Не я, так другие!
Мужика выволакивают на берег.
Неожиданно рванувшись, он ударяет одного из дружинников ногой в живот и кидается на монахов, ведущих молодую. Оценив мгновение, баба бросается вперед, вырывается из цепких рук монаха, выскальзывает из железных объятий огромного мужика и прыгает в холодную, подернутую туманом воду.
— Лови ее! Ты что, сдурел?! — орут на берегу.
На мужика набрасываются сразу четверо, и теперь он стонет, почувствовав себя пойманным, кричит, стараясь вырваться:
— Марфа, плыви!!! Плыви-и-и!!! Марфа-а-а!!!
Баба, широко взмахивая руками, плывет в тумане по черной воде, распустив по течению светлые, как лен, волосы. Вслед ей летят камни, палки.
На берегу кто-то начинает торопливо раздеваться, но его останавливает трезвый окрик:
— Ты что? Она ж тебя утопит враз!
Петр сгребает в охапку непрерывно орущего Сергея и зажимает ему рот, успокаивая и приговаривая что-то на ухо.
Молодая плывет мимо лодки. Андрей смотрит на нее и не верит глазам: эта та самая, ночная, его стыд, его грех…
Она плывет быстро, не уставая, отфыркиваясь, как животное, и смотрит на него из воды пристальными серыми глазами. В зеленой воде ломается и струится ее крепкое молодое тело.
Андрей опускает глаза и шепчет молитву.
Над рекой несутся отчаянные вопли:
— Марфа-а-а!! Марфа! Плыви-и-и-и!
Марфа уплывает все дальше и дальше, и туман, поднимающийся с воды, прячет ее от преследователей.
Над Клязьмой встает солнце. Наступает день.
Страшный Суд. Лето 1408 года
Тихо и прохладно под высокими сводами Успенского собора. В узкие окна видно яркое летнее небо и верхушки деревьев, которые в солнечном свете кажутся ослепительно белыми, а в тени — черными.
Внутренность храма чисто оштукатурена. Вдоль стен, почти до самого потолка, высятся леса. Лучи солнца жаркими косыми прямоугольниками ложатся на пол и нагревают щербатые плиты.
Иконописцы томятся от безделья. На краю деревянного ящика с известью, углубившись в затрепанный лицевой подлинник[5], сидит Фома. Сергей примостился на лесах, свесив босые ноги и прислонившись щекой к шершавому стояку. Мирской мужик — Григорий — уселся у стены, подтянув к подбородку колени и положив на руки лохматую голову.
