Одельша Агишев - Юность гения
— Жена, ты здесь? А я ищу тебя, — на галерее появился озабоченный Имаро. — Ты не помнишь случайно, куда мы поставили Большую книгу трав? Ну, тот толстенный том в позолоте? Что-то его нигде не видно. Может, ты сама посмотришь?
Она коротко кивнула, прикрылась платочком и пошла.
Имаро проводил ее взглядом и вошел через боковую дверь в зал, где сидел Хусейн.
Хусейн услышал шаги, поднял голову.
— Не нашел, — простодушно улыбнулся Имаро, разведя руками. — Но ничего, послал жену. Она-то уж точно отыщет.
— Я вижу, повезло вам с помощницей, — улыбнулся Хусейн.
— Да, — протянул Имаро. — Всем хороша, да только, знаете, очень уж молчаливая. Ласкаешь — молчит, ругаешь — тоже молчит. Иногда, знаеье, это задевает хуже, чем болтовня. А чем вы заинтересовались, если не секрет?
— Первая любовь, — Хусейн бережно, нежно погладил старенький том — «Введение в логику», Порфирий Тирский.
— Вот как? — удивился Имаро. — А я, честно говоря, думал, что вы начинали с поэзии. Вы так тонко чувствуете се. Ваш экспромт на пиру мы все вспоминаем до сих пор. Блестяще! Вам удалось так точно подчеркнуть тупость этого гвардейца, что с того дня вся его карьера пошла прахом!
— Благодарю, вы преувеличиваете.
Послышались шаги.
— Ну, вот она.
Но это была не она. Первый везир, шустрый старичок с вьющейся бородкой, задыхаясь, возник в дверях.
— Ибн-Сино! Вы здесь! Слава богу! — он никак не мог отдышаться.
— Что случилось? — Хусейн встал.
— Вы должны немедленно ехать к повелителю. Немедленно! Ему плохо.
— Еду, — Хусейн стремительно поклонился и выбежал из зала.
— Что, что там могло случиться? — с беспокойством спросил Имаро.
— Точно не знаю, господин поэт, но, совершенно доверительно, хотите совет? Собирайте вещи, если успеете! Махмуд Газневи на пороге Бухары.
— А войско, гвардия?
— Гвардия изменила.
И тут поэт Имаро повел себя не так, как ждал везир. Он не завопил, не кинулся прочь. Он вообще не испугался. Он скромно потупил прекрасные темные очи и сказал:
— Ну что ж, на все воля божья. Я всего-навсего поэт, мое перо может украсить двор любого правителя. К тому же я уже дважды посылал приветственные касыды великому государю Махмуду.
И первый везир, старый политикан, хитрец и угодник, был потрясен.
Хусейн спешился с коня еще на скаку и влетел во внутренний дворик «арка», дворца повелителя. Малые ворота не охранялись. Двери были распахнуты. Хусейн проскочил зал, другой. В одном месте произошла заминка: один из воинов резко вскинул копье, чтобы ударом отбросить Хусейна, но другой успел крикнуть:
— Пусти его! Это же лекарь Ибн-Сино, не видишь?
Так же стремительно он подлетел к высокой резной двери покоев эмира, и вот тут на его пути оказалась плотная стена здоровенных гулямов из наемного войска.
— Пустите! Я Ибн-Сино, врач повелителя! — крикнул Хусейн.
Гулямы не шелохнулись. Тяжелая рука легла на плечо Хусейна.
— Чего ты орешь? — тяжело и спокойно произнес юзбаши с обнаженным ятаганом в руках.
— Я к государю! Ибн-Снио!
— К государю, говоришь? — юзбаши шагнул вперед, приоткрыл дверь. — Вот он, твой государь.
То, что увидел Хусейн, он запомнил на всю жизнь. В разбитой, разгромленной, затоптанной комнате, где они с государем Бухары пили когда-то вино, на ковре валялось что-то бесформенное, кровавое, изрубленное до такой степени, что нельзя было понять, что это.
Юзбаши помолчал.
— Насмотрелся? — Он закрыл дверь. — Ну, а теперь ступай отсюда. Благодари бога, что я знаю тебя. А то бы ты остался здесь до страшного суда.
В городе начался погром.
Судьбе было угодно, чтобы это был день богини Пари, покровительницы невест.
Снова, как каждый год, белое видение — толпа девушек с цветами и звенящей песней — двигалось по улице к Мулнану. Навстречу ей скакали всадники. Нет, это были не воины, не захватчики. Это были свои — отцы, братья, соседи. Старик Бин-Сафар вел их. На узкой улице всадники врезались в шествие.
— Бей язычниц! Бей поганых!
— Вот вам праздник, потаскухи! По домам!
Девушек хлестали камчами, били в кровь, наотмашь, догоняли и полосовали по спицам, по рукам, по бедрам…
…Другие, во главе с бородачом в синей чалме, вели на расправу муллу Мухаммада. Старика тоже избили, порвали на нем халат, связали арканом и вели, как вора.
— Побойтесь бога, мусульмане! — молил старик. — Я не вор, чтобы так позорить меня!
— Ты хуже, чем вор! — отвечал бородач. — Своим попустительством ты обокрал нашу веру! Запустил храм, развел ересь! И за это тебя будет судить сам Махмуд Газневи, десница божия!..
…А дервиш, выследивший Камари и Хусейна, добрался до ал-Вахаба, «философа и схоласта» из Бинкета.
Его били на площади. Рвали на нем одежду, плевали в лицо, били палками.
— Вот, вот истинный безбожник! — сверкая неутолимым огнем в глазах, провозглашал дервиш. — Смрадный пес, шелудивый шакал! Последняя крыса ближе к аллаху, чем этот нечестивец! Дивитесь, дивитесь. как из глаз его смотрит дьявол!
— Несчастные! — рычал «светоч науки», отплевываясь кровью. — Жалкие неучи! Всегда, всегда вы убивали нас! Бейте же сильней! Смотрите, как умирают гении от Сократа до ал-Вахаба! Червивые твари! Придет час, и свет истины испепелит вас в пыль и прах!
Его повели к одинокой, пыльной урючине у дувала. Повели вешать…
Библиотека пылала. Рушились шкафы, стеллажи, обугливались, разворачиваясь, древние свитки, пергаменты, пожелтевшие фолианты, ветхие рукописи. Огонь лизал чернеющие на глазах миниатюры, золотые заставки, каллиграфическую вязь строк.
Хусейна стиснула толпа, сдерживаемая гулямами. Он рванулся к галерее, предельным усилием оторвался от водоворота рук, плеч, тел и полетел к библиотеке. Вид его был страшен: горели книги.
Он порвался в один из залов, рванул ближайший сундук, опалил руки, потащил сундук к выходу, застрял, рванул его изо всех сил, вытолкнул в коридор и здесь застрял наглухо. Он рвал этот проклятый затлевающий сундук, а сзади с ревом разгорался огонь.
— Помогите! — прохрипел он. — Да помогите же кто-нибудь!
Какая-то тень возникла в проеме арки, исчезла мгновенно, нет, вернулась вновь, придвинулась к нему поближе.
— Факих? — услышал Хусейн удивленный и даже вроде веселый голос. — Господин факих ал-Хусейн?
И тень засмеялась.
— Ай-яй-яй-яй! Вот и пришел час свидеться снова! Вы не помните меня?
— Помогите! Это книги, лучшие книги мира, — лихорадочно торопил Хусейн. — Их больше не будет! Ну же, ну!
— А зачем? — весело вскричала тень. — Помните, я вас просил помочь мне? А? В кости, в кости я играл! Помните?! И проигрыш не хотел отдавать! А?
— Помогите, — прошептал Хусейн.
— Ну что вы, право, — даже огорчилась тень. — Тут люди делом заняты, а вы… Эх, факих, факих!
И в руках у тени мелькнули золотые, серебряные, украшенные драгоценными камнями застежки, переплеты, обложки, содранные с самых дорогих книг. Мелькнули и исчезли вместе с тенью.
Тугой, звенящий жар ударил Хусейна в лицо, и он бессознательно, гонимый животным инстинктом, рванулся в арочный проем.
Он пытался еще прорваться хоть в один из залов, вытащить хоть один сундук, его снова опалило, он, теряя сознание, вывалился в уцелевшую часть галереи, и здесь пронзительный, рвущий душу крик прорезался к нему сквозь рев огня:
— Ху-се-с-с-е-ейн!
Он обернулся. По узкому проходу к нему бежала горящая женщина. Это была Айана. Он шагнул ей навстречу. Она упала. Обрастая закрученным, режущим шквалом огня, мучительно крепясь, словно выбирая направление, рухнула стена шкафов, книг, сундуков…
…Он полувынес, полувыволок ее тело из здания. Рядом никого не было. Из последних сил он оттянул ее подальше от встающей в небо стены огня и взял ее голову в свои руки.
Медленно она открыла глаза. Обгоревшая девочка, прижимающая к груди какой-то том. Жалкое обожженное личико, черные, обугленные пальцы. Тихие, тихие, еще живые глаза с опаленными ресницами.
— Как я люблю вас, — сказала она.
Книга скользнула из рук, упала в пыль углом, раскрылась.
«Большая книга трав» — значилось на ней.
Айана была мертва.
— Ну что ж, пора, — сказал старый слуга.
Они тронулись. Было еще совсем темно. Хусейн оглянулся. Дом, с покосившейся, сиротливо распахнутой калиткой, оставался позади. Двое слуг, старый и помоложе, тоже оглядывались, тихо молились. Махмуд угрюмо молчал.
Так, почти без звука, потому что копыта лошади были обмотаны тряпками, они пробрались через лабиринт улочек, приблизились к полуразрушенным, безлюдным воротам и выехали из города.
На ближнем, сухо шуршащем под копытами холме Хусейн снова оглянулся. Он увидел…
…В голубовато-розовой мгле, еще полной переливающихся звезд, звонко и торжественно прозвучал клич первого петуха, и с этим звуком зажглось, затеплилось вытянутое вверх золотое пятно.
