Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Снег тихо до самого вечера падал,
как яблони цвет.
О, я улетела б с такою отрадой
сквозь дали пространства и лет;
куда-то меж снежными лепестками,
как легкий летит мотылек,
кого-то утешить такими словами,
какие другим невдомек.

И в сумерках снег так же медленно падал,
усталый, пустой.
Мне встретить кого-то
такая отрада…
Ни тени в долине пустой!
И ночью весь мир, словно в белых тенетах,
снежинки ложатся у ног.
Как больно следить беспрерывный полет их,
когда человек одинок.

Я время по часам не отмечаю,
по ходу солнца не считаю срока,
заря встает — когда его встречаю,
и снова ночь, когда он вновь далеко.

И смех не мера счастья. Не хочу я
знать, чье сильней и тягостней томленье.
Есть счастье в грусти: вместе с ним молчу я,
и слышно двух сердец одно биенье.

И мне не жаль ветвей моих весенних,
что будут смыты жизни водопадом.
Пусть молодость уходит легкой тенью:
он, зачарованный, со мною рядом!

Спи, сынок, до зорьки недалеко.
Надо мне управиться до срока.
Век бы я над зыбкою сидела,
да ведь веток наломать мне надо,
скоро солнышко взойдет высоко,
до рассвета не приделать дела…
Спи, сыночек, спи, моя отрада.

Спи, сыночек, спи, моя отрада.
В роще веток наломать мне надо,
развести огонь, месить лепешки,
перемыть корчаги, миски, плошки…
Зорька разгорается в окошке,
всходит солнце за оградой сада.

Спи, сыночек, спи, моя отрада,
Спи-усни, мой мальчик яснолицый.
Уж мычат в подклети два теленка,
будто плачут жалобно и тонко,
ждут, чтоб я им принесла водицы,
напоила их и накормила…
Спи, мой ясноглазый, спи, мой милый!

Спи, сынок. С тобой бы я сидела
целый день с восхода до заката,
да заждутся на лугах ягнята,
надо к ночи их загнать в закуты,
под вечер доить овечек надо,
посидеть спокойно нет минуты…
Спи, сыночек, спи, моя отрада.

Когда я на горной вершине стою
и вижу сплетенье скалистых хребтов,
лабиринт зеленых оврагов,
быстрых рек серебристые воды,
и заповедный сумрак дубрав,
и шелковистое море трав,
и стайки домов, что надели красные шапки
и вокруг кудрявых садов ведут хороводы;

когда я слушаю утренний лес,
голос птицы, потерявшей рассудок от счастья,
и мальчишеский крик ручья,
и шепот листвы, согретый дыханием лета,
слушаю юный, распахнутый настежь,
трепетный мир
в колыхании тени и света, —

я начинаю себя понимать.
В этой книге, на этих страницах,
записано то, во что мне верить,
что мне делать, о чем мечтать,
чему новой песней излиться.
Здесь, на ладони родной земли,
предначертано все заранее —
моя любовь и думы мои,
беды мои и страдания.

Издревле распевали песни мои
маленькие боги родного края.
Все стихи мои наизусть
знают бессчетные духи, веселый лесной народ.
Во всем, что я делала, о чем писала,
душа моей отчизны живет.

Сады источают дух сливы сладчайший,
недавно вино забродило в подвале,
пал желтенький листик в зеленую чашу
пруда. Значит, летние дни миновали.

Священник молитву читает,
но пчелы жужжат слышнее,
и стук молотилки сильнее,
и голос его — заглушают.

Волы мычат слышнее,
а кто-то ладит повозку
для похорон. Под нею,
согнувшись, колотит жестко.

Из дуба, что рос над домом,
доски для гроба тесали.
В гости пришли сегодня
те, что на свадьбе плясали.

Солнце начинает садиться.
В землю засветло надо ложиться,
и в дорогу выходит покойник,
оставляя амбар за спиною
и тропу, что своими ногами
протоптал он к водопою.

Проехал он мимо плуга
и руками к нему не рванулся,
мимо сада проехал и луга
и ни разу не улыбнулся.

Без улыбки идет по злату,
по тому, что роняют ветки.
Молча топчет листья-дукаты,
попирает их без привета.

Волы еле двигают ноги, —
как будто из дальней дороги,
а процессия, в тихой тоске,
говорит о ценах на сливу и на пшеницу,
а также о боге,
о небесном большом мужике.

Все реже о любви пишу стихи я.
Все реже голоса слышны в них молодые.
Да, у моих стихов теперь иные темы,
и заняты они вещами теми,
которые на первый взгляд
поэзии немногое сулят.

Но почему ты этим удивлен?
Осенних песен и весенних песен
напев совсем по-разному чудесен,
и дрозд поет не так, как соловей,
а старый дрозд — не так, как молодой.

Когда слагаю песни о деревне,
стоят крестьяне за любым стихом.
Любой рассвет, изображенный мной,
по-сельски пахнет молоком и сеном.
Я детство провела среди крестьян,
и мне естественно писать о них.

Я потому о них стихи писала,
что радовалась с ними и страдала.
Не по велению политика,
не по указке сельского попа —
по женской, по исконной и по древней
моей безмерной нежности к деревне,
ко всем, кто угнетен и оскорблен.

Я жать умею и копать умею,
поэтому и право я имею
петь о крестьянах так, как я пою,
Меня крестьяне сызмала учили
и до ботаники мне объяснили
луга, поля и землю всю мою.

Я не стыжусь, когда мои стихи
читают старики и батраки,
когда их дети в сельской школе слышат.
Для избранных пускай другие пишут,
а мне мои читатели близки.

Стучит украдкой жернов,
шуршит мука по ситам.
Зерно тихонько мелют
во тьме, во мраке черном
по деревням несытым.

Тот хлеб посеян в рабстве,
в безвыходной печали,
и убран тоже в рабстве —
глубокими ночами.
Хоть печи жаром пышут,
но хлеб тоскою дышит.

Он вырастал в неволе.
Созрел под наши стоны.
И вот его смололи
на мельнице замшелой,
обросшей паутиной,
слезами орошенной.

Он рос во тьме кромешной
и выпечен ночами —
с опаской и поспешно,
украдкой и в молчанье,
когда никто не слышит,
как хлеб жарою пышет.

Большущими кусками
тот рабский хлеб кусают —
покуда не забрали,
пока никто не знает,
что под полночным небом
сидит крестьянин с хлебом.

Это случилось в одном государстве балканском —
в горном, крестьянском.
Горькое там приключилось злосчастье
с группой ребят —
целым классом пали они в одночасье
смертью героев.

Все они были ровесники;
все — одногодки.
Вместе учились и вместе играли,
хором стихи наизусть повторяли.
Вместе ходили к врачам на прививки.
Все у них общее было:
уроки, болезни, привычки.
Вместе они и погибли.

Это случилось в одном государстве балканском —
в горном, крестьянском.
Горькое там приключилось злосчастье
с группой ребят —
целым классом пали они в одночасье
смертью героев.

Ровно за сорок минут до их смертного часа
вот что умы занимало
этого класса:
«Грядки. Их шесть на моем огороде.
Десять арбузов на каждой».
И прочее в этом же роде.
Мысли мальчишек касались домашних заданий,
по выполненью которых
качество ими усвоенных знаний
будет измерено грудой никчемных пятерок,
Детям казалось,
что долго бродить им по белому свету,
Долго решать им задачи —
сначала вот эту,
кто помешает?
Все, что им задано,
перерешают.

Это случилось в одном государстве балканском —
в горном, крестьянском.
Горькое там приключилось злосчастье
с группой ребят —
целым классом пали они в одночасье
смертью героев.

За руки взявшись,
пошли они на смерть рядами.
Самые слабые дети и те не рыдали.
После уроков, сложив аккуратно тетрадки,
шли на расстрел они поступью твердой
в полном порядке,
прямо и гордо.
За руки взявшись,
прямо под пули
эти ребята навстречу бессмертью шагнули.