Семён Раич - Поэты 1820–1830-х годов. Том 2
Те же и Гонзаго.
Гонзаго
Какая новость, ваша светлость, трудно
Поверить… Непонятно… Тасс уж здесь…
Я это знал в Ферраре.
Ваша светлость
Всё знаете, но вот что новость: Рим
Весь в торжестве, и завтра в Капитолий,
Согласно с волей Папы, Тасс наш вступит
И от руки народа будет венчан!
Его святейшество опасно болен,
И потому при торжестве не будет;
Но торжества не хочет отлагать,
Чтобы нечаянно у них кончина
Не вырвала двойного торжества:
У одного венца, а у другого — чести
Быть современником венчанья Тасса
И главною тому причиной. Слава
И благодарность — вот чем Рим наполнен!
Сегодня целый город осветят
Потешными огнями; завтра утром
Великое венчанье совершится!
Благодарю! Ты радостную новость
Принес ко мне. Мы также завтра утром
Пойдем смотреть на праздник в Капитолий
И лаврами обвитого певца
Торжественно от всей души поздравим.
На радости и то мы позабыли,
Что в дом чужой приехали, хозяин
Больной в постели ждет друзей и брата.
Как ожидал он вашу светлость!
Право?
Так он меня, как прежде, любит! Боже!
Для Тасса я забыть мог даже брата!
(Уходит.)
ЯВЛЕНИЕ ТРЕТИЕ
Площадь пред Капитолием; весь Рим и Капитолий освещены разноцветными огнями; во многих местах видны транспаранты с вензелем «Т. Т.» и с различными аллегорическими картинами. На левой руке дом с портиком Клавдия Риги.
Толпа народа (теснится около портика)
Когда венчать назначено Торквата?
Герольды прокричали; завтра утром!
А ты не слышал.
Завтра утром? Боже!
Что если он умрет еще сегодня?!
Всё может быть, но видишь: свет зари, —
И солнце поспешает для Торквата!
То блеск огней.
Нет, друг мой! Вон денница
Светлее наших транспарантов блещет!
Что Риги говорит?
Плоха надежда;
Он проживет еще дня три, четыре…
Не больше?
Да! Не больше!
Рим отлично
Великого Торквата принял..
Да!
Но мертвецу не сладок фимиам.
Да слава камень воскресить возможет…
А человека может умертвить…
Те же и Тасс, поддерживаемый Д. Мости и Клавдием Риги и сопровождаемый многими людьми, выходит в портик.
Народ
Торквато Тасс! Поэту честь и слава!
Благодарю, друзья, благодарю!
От радости я изнемог!..Мне дурно…
О! дайте сесть… Пусть сладкий воздух Рима
Мне возвратит слабеющие силы.
Приносят креслы. Тасс садится и погружается в мечтания. Народ пребывает в безмолвии.
Тасс
(тихим, но внятным голосом)
И это всё для нищего певца!
Для бедного певца Иерусалима!..
Как оглянусь, мне кажется, я прожил
Какую-то большую эпопею,
Трагедию огромную я прожил…
День настает! Готовится развязка,
И утром я засну вечерним сном…
Настанет время, и меня не будет,
И все мои мечты и вдохновенья
В одно воспоминанье перельются!
В Италии моей уснет искусство,
Поэзия разлюбит край Торквата
И перейдет на Запад и на Север!..
Тогда в снегах, в туманном, хладном сердце
Пробудится о мне воспоминанье…
Тот юноша, холодный и суровый,
От всех храня все мысли и все чувства,
Как друга своего, меня полюбит.
Шесть лет со мной он будет без разлуки.
Еще дитя, в училище, за книгой,
Он обо мне начнет мечтать и думать,
И жизнь мою расскажет перед светом.
Как биогра́ф, холодный и пристрастный.
Он не пойдет год о́т году искать
Всех горестей моих и всех несчастий,
Чтоб в безобразной куче их представить.
Нет! Он в душе угрюмой воскресит
Всю внутреннюю жизнь Торквата Тасса
И выставит ее в науку людям…
И эти люди прибегут смотреть,
Как жил Торкват; большая половина
Трагедию прослушает без вздоха!
Всегда, везде одни и те же люди…
Но, может быть, — кто знает? — поколенья
Изменятся… Постойте!.. Вижу я:
Весь Запад в хладный Север переходит…
О! сколько там певцов и музыкантов,
Художников и умных и искусных!
Италии моей уже не видно…
Но место то, где чудная лежала,
Покрыл высокий холм — могильный холм,
Но всё еще великий и прекрасный!
В нем есть врата, и любопытный Север
Теснится в них, то входит, то выходит…
И всякий раз из чудного холма
Какой-нибудь клад дорогой уносит…
Но снова всё туманится и тмится,
И я опять один на целом свете!
(Впадает в глубокую задумчивость.)
Дж. Мости
В горячке он? Скажи мне, Риги, правду!
Нет, Джулио! Он к смерти очень близок,
А я читал, что будто перед смертью
Предвидят всё чувствительные люди…
Опять народ, опять весь свет кипит!
Вот, вижу я: в толпе кудрявых тевтов
Поднялись два гиганта, и в венцах!
Один — меня узнал и сладкой лирой
Приветствует! Благодарю, поэт!
Другой мечту прекрасную голубит!
Как пламенно свою мечту он любит!
И прав поэт! Прекрасная мечта!
Но мне дика простая красота
Без вымыслов, наряда, украшений,
И странен звук германских вдохновений!
Друзья мои! Вот истинный поэт!
Послушайте, как стих его рокочет:
То пламенно раздастся, то умрет,
То вдруг скорбит, то пляшет и хохочет.
Вокруг него мороз, свирепый хлад,
Огни гаснут, рассветает.
А всё на нем цветет венец лавровый.
Откуда он? Неведомый наряд!
Под шубой весь и в шапке Соболевой!
Анакреон, Гораций, Симонид
Вокруг стоят с подъятыми очами,
И Пиндар сам почтительно глядит,
Как он гремит полночными струнами!
Что ж он поет? Его язык мне нов.
В нем гром гремит в словах далекогласных,
Тоска горюет тихо, а любовь
Купается в созвучьях сладострастных!
Как тот язык великолепен, горд;
Как рифм его лобзание роскошно!
Как гибок он — и вместе как он тверд!
Благословен язык земли полночной!
Не разберу я, к сожаленью, слов,
Он, кажется, поет про честь, про славу,
Про сладкую к отечеству любовь,
Про новую полночную державу…
Но снова всё туманится и тмится,
И я опять один на целом свете.
(Погружается в совершенное забытие.)
Ах, я боюсь, он так уснет навеки…
Оставьте, отойдет! Уж день настал;
Капитолийский шум его разбудит;
Проснется он для песни римских дев…
Те же и благородные римские юноши и девы. (Юноши расстилают сукно от Капитолия до дома Риги. Девы, осыпая сукно цветами, приближаются к портику.)
