Джордж Гордон Байрон - Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан

Епископ Беркли{759} говорил когда-то:
«Материя — пустой и праздный бред».
Его система столь замысловата,
Что спорить с ней у мудрых силы нет,
Но и поверить, право, трудновато
Духовности гранита; я — поэт,
И рад бы убедиться, да не смею,
Что головы «реальной» не имею.

Весьма удобно мир предполагать
Всемирным порожденьем солипсизма;
Подобная система — благодать
Для произвола и для эгоизма…
Но искони мешает мне мечтать
Сомненье — преломляющая призма
Великих истин; портит мне оно
Духовности небесное вино.

А что же в результате? Несваренье
Иллюзий, представлений и мечтаний,
Гипотез беспокойное паренье,
Туман философических скитаний
И самое неясное скопленье
Сортов, явлений, видов, сочетаний.
Вселенная — большой клубок проблем,
Доселе не разгаданных никем.

Возник ли мир по Ветхому завету
Иль сам собой, без божьего труда, —
Мыслители не вскрыли тайну эту
И, может быть, не вскроют никогда.
Но мы недолго странствуем по свету
И все однажды явимся туда,
Где очень точно всё узнаем — или
Навеки успокоимся в могиле.

Пора оставить спор метафизический,
Философов безумную мечту,
Что есть, то есть — вот вывод мой логический,
И больше спорить мне невмоготу,
Я начал ощущать периодически
Озноб и кашель, жар и ломоту —
И с каждым новым приступом чахотки
Я становлюсь уступчивым и кротким.

Во-первых, я уверовал, как водится,
В спасителя и даже в сатану,
Потом поверил в девство богородицы
И, наконец, в Адамову вину...
Вот с троицей трудненько мне приходится.
Но скоро я улаживать начну
Посредством благочестья и смиренья
И это цифровое затрудненье...

Но к теме возвращусь, читатель мой.
Тот, кто бывал в Китае, в Византии,
Кто любовался Аттикой святой
С Акрополя, кто с корабля впервые
Узрел Константинополь золотой,
Кто видел Тимбукту{760} и Ниневию, —
Тот Лондоном не будет поражен,
Но через год — что станет думать он?

Мой Дон-Жуан стоял на Шутерс-Хилле
В закатный час, раздумьями томим, —
И темным океаном крыш и шпилей
Лежал огромный Лондон перед ним,
И до него неясно доходили,
Как по равнине стелющийся дым,
Далекое жужжанье, бормотанье,
Кипящей грязной пены клокотанье…

Мой Дон-Жуан в порыве экзальтации
Глядел на чудный город и молчал —
Он пламенный восторг к великой нации
В своем наивном сердце ощущал.
«Привет тебе, твердыня Реформации,
О родина свободы, — он вскричал, —
Где пытки фанатических гонений
Не возмущают мирных поколений!

Здесь честны жены, граждане равны,
Налоги платит каждый по желанью;
Здесь покупают вещь любой цены
Для подтвержденья благосостоянья;
Здесь путники всегда защищены
От нападений…» Но его вниманье
Блеснувший нож и громкий крик привлек:
«Ни с места, падаль! Жизнь иль кошелек!»

Четыре парня с этим вольным кличем
К Жуану бросились, решив, что он
Беспечен и сражаться непривычен,
И будет сразу сдаться принужден,
И лакомой окажется добычей,
Лишившись кошелька и панталон,
А может быть, и жизни; так бывает
На острове, где все преуспевают,

Жуан английских слов не понимал,
Точнее — понимал весьма немного;
Вначале он приветствием считал
Ругательство с упоминаньем бога.
Не улыбайтесь — он не совершал
Большой ошибки, рассуждая строго;
Я слышал эту фразу, как привет,
От многих соплеменников в ответ.

Жуан не понял слов, но понял дело,
И, действуя, как в битве, наугад,
Он вынул пистолет и очень смело
Вогнал в живот обидчику заряд.
Разбойника простреленное тело
Бессильно опрокинулось назад,
И только стон раздался хрипловатый:
«Эх, уходил меня француз проклятый!»

Все прочие удрали что есть сил.
Испуганные слуги Дон-Жуана,
Когда и след разбойников простыл,
На место схватки прибежали рьяно;
Но мой герой лишь об одном просил —
Чтоб незнакомцу осмотрели рану.
Уже он сожалел, что был жесток
И слишком поспешил спустить курок.

«Быть может, — размышлял он, — в самом деле,
В обычаях страны такой прием!
С поклоном нас ограбили в отеле,
А этот просто бросился с ножом.
Различные пути к единой цели…
Но как-никак, а я виновен в том,
Что он страдает, и уйти не вправе,
Его без всякой помощи оставя!»

Он подал знак — но только трое слуг
Приблизились, как раненый, бледнея,
Промолвил; «Нет, ребята, мне каюк!
Мне только б рюмку джину!» И, слабея,
Он судорожным жестом цепких рук
Распутал шарф на посиневшей шее,
С усилием сказал в последний миг:
«Отдайте Салли!» — и навек поник.

Окровавлённый шарф к ногам Жуана
Упал, хотя Жуан не понимал,
Ни в чем цена такого талисмана,
Ни что ему британец бормотал.
Еще недавно Тома-капитана,
Гуляку Тома целый город знал;
В короткий срок он промотал, пируя,
И денежки, и жизнь свою лихую…

Старательно герой мой совершил
Обряды показаний полисмену
И, подписав бумаги, поспешил
В желанную столицу. Несомненно,
Он озадачен был, что согрешил
На первые же сутки: он мгновенно
В пылу самозащиты уложил
Свободного британца в цвете сил…

Он мир лишил великого героя —
Том-капитан был парень первый сорт:
Краса «малин», по взлому и разбою
Не в первый раз он побивал рекорд.
Очистить банк и смыться от конвоя
Умел он изумительно, как черт,
Как он шикарил с черноокой Салли!
Все воры королем его считали.

Но кончен Том, и кончено о нем;
Герои исчезают понемногу,
И скоро мы последних изведем.
А вот и Темза! Сразу на дорогу
Мощеную, рождая стук и гром
Колес, Жуан въезжает, слава богу,
И Кеннингтон{762} — обычный серый тон
Предместий грязных — созерцает он.

Вот перед ним бульвары, парки, скверы,
Где нет ни деревца уже давно,
Вот «Холм отрады» — новая химера, —
Где отыскать отраду мудрено,
А «Холм» принять приходится на веру;
А вот квартал, означенный смешно
Названьем «Парадиз», — такого «рая»
Не пожалела б Ева, убегая…

Шлагбаумы, фуры, вывески, возки,
Мальпосты, как стремительные птицы,
Рычанье, топот, выкрики, свистки,
Трактирщиков сияющие лица,
Цирюлен завитые парики
И масляные светочи столицы,
Как тусклый ряд подслеповатых глаз.
(В то время газа не было у нас!)

Всё это видят — правда, в разном свете,
Смотря какой случается сезон, —
Все путники, верхом или в карете
Въезжая в современный Вавилон.
Но полно мне писать о сем предмете,
Путеводитель есть на то, и он
Пускай займется этим. Ближе к делу!
Покамест я болтал, уж солнце село.

И вот на мост въезжает Дон-Жуан —
Он видит Темзы плавное теченье,
Он слышит ругань бойких англичан,
Он видит, как в прозрачном отдаленье
Вестминстер возникает сквозь туман —
Величественно-гордое виденье, —
И кажется, что слава многих лет
Покоится на нем, как лунный свет.

Друидов рощи{763}, к счастью, исчезают.
Но цел Стоун-хендж{764} — постройка древних бриттов,
И цел Бедлам{765}, где цепи надевают
Больным во время родственных визитов;
И Ратуша{766}, которую считают
Довольно странной, по словам пиитов;
И Королевский суд охаять грех,
Но я люблю Аббатство{767} больше всех.

Теперь и с освещеньем Черинг-Кросса{768}
Сравнить Европу было бы смешно —
Не сравнивают с золотом отбросы!
На континенте попросту темно.
Французы разрешение вопроса
Разумное нашли уже давно,
Украсив фонари, мы знаем с вами,
Не лампами, а просто подлецами{769}.

Не спорю, дворянин на фонаре
Способствует и о- и про-свещенью.
Так мог пожар поместий на заре
Свободы ярко освещать селенья.
Но все-таки нужнее в декабре
Не фейерверк, а просто освещенье.
Пугает нас тревожный блеск ракет;
Нам нужен мирный, но хороший свет.

Но Лондон освещается прекрасно;
И если Диогену наших дней{770}
В огромном этом омуте напрасно
Пришлось искать порядочных людей,
То этому причина (все согласны!)
Никак не в недостатке фонарей —
И я за поиски такие брался,
Но каждый встречный стряпчим мне казался.

По мостовой грохочет мой герой…
Уже редеют толпы и кареты
(Обедают вечернею порой
Все лучшие дома большого света).
Наш дипломат и грешник молодой
По улицам несется, как комета,
Мелькают перед ним в окне подряд
Дворец Сент-Джеймсский и Сент-Джеймсский «ад»{771}.

Но вот отель. Нарядные лакеи
Навстречу приезжающим спешат;
Стоит толпа бродяг, на них глазея,
И, как ночные бабочки, кружат
Готовые к любым услугам феи
Пафосские{772}, которыми богат
Вечерний Лондон. Прок от них бывает:
Они, как Мальтус, браки укрепляют.

То был отель из самых дорогих —
Для иностранцев высшего полета,
Привыкших не вести расходных книг
И все счета оплачивать без счета;
Притон дипломатических интриг,
Где проводилась сложная работа
Особами, которые гербом
Могли прикрыться в случае любом.

О крайне деликатном назначенье
Приезда своего из дальних стран
И о своем секретном порученье
Не сообщал в отеле Дон-Жуан;
Но все заговорили в восхищенье,
Что он имеет вес и важный сан,
И сплетничали знающие лица,
Что от Жуана без ума царица…

Молва ходила, будто он герой
В делах военных и в делах любовных;
А романтичной тешиться игрой —
Во вкусе англичанок хладнокровных,
Способных на фантазии порой.
Так в результате слухов баснословных
Жуану в моду удалось попасть,
А в Англии ведь мода — это страсть.

Я не считаю, что они бесстрастны,
Но страсть у них рождается в мозгу,
А не в сердцах, хоть и она опасна —
Тому я быть свидетелем могу.
Ах, боже мой, ни для кого не ясно,
Где возникают страсти! Я бегу
От этой темы: в сердце ль, в голове ли —
Не все ль равно; вели бы только к цели!

Жуан, как должно царскому гонцу,
Все грамоты свои и объясненья
Представил надлежащему лицу
И принят был с гримасою почтенья.
Политики, к смазливому юнцу
Приглядываясь, приняли решенье
Отменно обработать новичка,
Как ястреб молодого петушка…

Они ошиблись… Но на эту тему
Поговорю я после. Надо знать,
Какая это трудная проблема —
Политиков двуличных обсуждать…
Все в жизни лгут, но смело лжем не все мы, —
Вот женщины — они умеют лгать
Так безупречно, гладко и красиво,
Что правда в их устах бледна и лжива.

Но что такое ложь? Простой ответ:
Не более как правда в полумаске.
Юрист, герой, историк и поэт
Ее употребляют для подкраски.
Правдивой правды беспощадный свет
Испепелил бы хроники, и сказки,
И всех пророков — кроме тех господ,
Что прорицают на текущий год.

Хвала лжецам и лжи! Никто не смеет
Послушливую музу попрекать
За мизантропию; она умеет
Отлично славословия слагать,
А за несклонных к этому краснеет.
Итак, друзья, давайте ж целовать
Монархам все целуемые части —
Как Эрин, подчиняющийся власти{773}.

Жуан представлен был. Его наряд
И внешность возбудили изумленье,
Равно и перстень в множество карат,
Который в состоянье опьяненья
Ему Екатерина, говорят,
Надела в знак любви и одобренья…
И, уж конечно, не жалея сил,
Он это одобренье заслужил.

Сановники и их секретари
Любезнейшим чаруют обхожденьем
Гонцов, которых хитрые цари
Прислали с неизвестным порученьем…
И даже клерки — что ни говори,
Прославленные мерзким поведеньем, —
И те бывают вежливы подчас,
Хотя, — увы! — конечно, не для нас.

Они грубят на совесть и на страх,
Как будто их особо обучают;
Почти во всех присутственных местах
Нас окриком чиновники встречают,
Где ставят штемпеля на паспортах
И прочие бумаги получают;
Из всей породы сукиных детей
Плюгавенькие шавки — всех лютей.

С empressement[116] Жуана принимали.
Французы мастера подобных слов —
Все тонкости они предугадали,
Всю изощренность шахматных ходов
Людского обхожденья. Но едва ли
Пригоден для Британских островов
Их разговор изящный. Наше слово
Звучит свободно, здраво и сурово…

Но наше «dam’me»[117] кровное звучит
Аттически — и это доказательство
Породы; уху гордому претит
Материка матерое ругательство;
Аристократ о том не говорит,
И я не оскорблю его сиятельство,
Но «dam’me» — это смело, дерзко, зло
И как-то платонически светло!

Простая грубость есть у нас и дома,
А вежливости надо поискать
В чужих краях, доверясь голубому
И пенистому морю; тут опять
Всё аллегории; уж вам знакома
Моя привычка весело болтать,
Но время вспомнить, что единство темы —
Существенное качество поэмы.

Что значит «высший» свет? Большой район
На западе столицы, с населеньем
В четыре тысячи; отличен он
От всех патрицианским самомненьем.
Бездарный граф, маркиз или барон
Взирают на вселенную с презреньем,
Ложатся утром, вечером встают —
И больше ничего не признают.

Мой Дон-Жуан, как холостой патриций,
Очаровал девиц и юных дам.
О Гименее думали девицы
И предавались радостным мечтам;
Мечтали и кокетливые львицы,
К амурным благосклонные делам:
Ведь ежели любовник неженатый, —
То меньше грех и меньше риск расплаты.

Мой Дон-Жуан блистал по всем статьям:
Пел, танцевал, играл в лото и в карты
И волновал сердца прелестных дам,
Как нежная мелодия Моцарта…
Почтительно печален, и упрям,
И весел без особого азарта,
Познав людей, он ясно понимал,
Что трезво их никто не описал.

Девицы и особы средних лет
При встрече с ним румянцем расцветали.
(Последние невинный этот цвет
Тайком от всех в аптеке покупали!)
Красавицы, как радостный букет,
Его веселым роем окружали,
А маменьки справлялись в свой черед:
«Велик ли у отца его доход?»