Джордж Гордон Байрон - Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан

О, знает ли она, что каждый ждет
Несчастия, которое б сломило
Ее величье? Что любой народ
Ее считает злой, враждебной силой
За то, что всем, кто видел в ней оплот,
Она, как друг коварный, изменила
И, перестав к свободе призывать,
Теперь и мысль готова заковать.

Она тюремщик наций. Я ничуть
Ее свободе призрачной не верю;
Не велика свобода — повернуть
Железный ключ в замке тяжелой двери.
Тюремщику ведь тоже давит грудь
Унылый гнет тоски и недоверья,
Он тоже обречен на вечный плен
Замков, решеток и унылых стен.

Жуан увидел гордость Альбиона —
Твои утесы, Дувр мой дорогой,
Твои таможни, пристани, притоны,
Где грабят простаков наперебой,
Твоих лакеев бойких батальоны,
Довольных и добычей и судьбой,
Твои непостижимые отели,
Где можно разориться за неделю!

Жуан — беспечен, молод и богат
Брильянтами, кредитом и рублями —
Стеснялся мало суммами затрат;
Но и его огромными счетами
Порядком озадачен, говорят,
Хозяин — грек с веселыми глазами.
Бесплатен воздух, но права дышать
Никто не может даром получать.

Скорее! Лошадей в Кентербери{748}!
Цок-цок по гравию, топ-топ по лужам!
Отлично скачут! Что ни говори
У немцев кучера гораздо хуже:
Они за Schnaps’oм[114], черт их побери,
Судачат, как мы, путники, ни тужим
На станциях, и наш унылый крик
«Verfluchter Hund!»[115] не действует на них.

Ничто на свете так не тешит глаз
Веселостью живого опьяненья,
Как быстрая езда; чарует нас
Неудержимо-буйное движенье.
Мы забываем с легкостью подчас
И цель свою, и место назначенья,
И радостно волнуют нас мечты
В стремительном полете быстроты.

В Кентербери спокойно и уныло
Им служка показал большой собор,
Шлем Эдуарда{749}, Бекета могилу,
Приезжих услаждающие взор,
(Любая человеческая сила
В конце концов — химический раствор,
И все герой, все без исключенья,
Подвержены процессу разложенья!)

Жуан, однако, был ошеломлен
И шлемом благородного героя,
Свидетелем боев былых времен,
И Бекета плачевною судьбою:
Поспорить с королем задумал он
И заплатил за это головою.
Теперь монархи стали привыкать
Законностью убийство прикрывать.

Собор весьма понравился Леиле,
Но беспокоилась она о том,
Зачем гяуров низких допустили,
Злых назареян{750}, в этот божий дом?
Они ведь столько турок истребили
В жестоком озлоблении своем!
Как допустила воля Магомета
Свиней в мечеть прекраснейшую эту?

Но дальше, дальше! Светлые поля,
Везде цветущий хмель, залог дохода;
Мила родная скромная земля
Тому, кто в жарких странах больше года
Пространствовал, где, ум испепеля,
Нагромоздила знойная природа
Леса олив, вулканы, ледники,
Лимоны, апельсины и пески.

Ах, боже мой! Мне захотелось пива!
Гони скорей, мой милый почтальон!
Жуан несется вскачь весьма ретиво,
Любуясь на свободный Альбион,
Что многими воспет красноречиво —
Своими и чужими, — но и он
Неукротимых пасынков имеет,
С которыми ужиться не умеет.

Как ровная дорога хороша,
Укатанная, гладкая, прямая!
Какие крылья чувствует душа,
Полет полей беспечно наблюдая,
Порывисто и весело дыша!
Сам Фаэтон{751} — я смело утверждаю, —
До Йорка{752} проскакав на почтовых,
Смирил бы страсти выдумок своих.

Макиавелли поучал когда-то,
Что лишь потеря денег нам горька;
Убей сестру, отца, жену и брата,
Но никогда не трогай кошелька!
Лишь эту незабвенную утрату
Нам не прощают люди на века.
Великий флорентинец{753} понял это
И, как я говорил, поведал свету, —

А также в назиданье королям.
Вернемся же к Жуану. Постепенно
Стемнело, и предстал его глазам
Холм, Шутерс-Хилл, хранящий неизменно
Великий город. Обращаюсь к вам,
Все англосаксы, «кокни»{754}, джентльмены, —
Вздыхай и улыбайся, каждый бритт, —
Перед тобою город твой открыт!

Выбрасывал он в небо тучи дыма,
Как полупотухающий вулкан.
Казалось, это ад неукротимый
Из серных недр выбрасывал фонтан.
Но, как в объятья матери любимой,
Спешил ему навстречу Дон-Жуан.
Он уважал высокие свободы
Страны, поработившей все народы.

Туман и грязь на много миль вокруг,
Обилье труб, кирпичные строенья,
Скопленье мачт, как лес поднятых рук,
Мелькнувший белый парус в отдаленье,
На небе — дым и копоть, как недуг,
И купол, что повис огромной тенью
Дурацкой шапки на челе шута, —
Вот Лондон! Вот родимые места!

Но мой герой в дымящем этом море
Увидел лишь алхимии пары,
Магическую власть лабораторий,
Творящую богатства и миры;
И даже климат — Альбиона горе —
Его почти не трогал до поры,
И то, что солнце в плесени тумана
Померкло, не смущало Дон-Жуана!

Но здесь немного я остановлюсь,
Мой дорогой земляк; однако знай,
Что к нашей дружбе я еще вернусь,
И потому меня не забывай:
Я правду показать тебе берусь
И лучше, чем любая миссис Фрай{755},
С моральною воюя паутиной,
Пообмету углы в твоей гостиной.

Напрасно вы стремитесь, миссис Фрай,
Убить порок по тюрьмам и притонам!
Напрасно там лепечете про рай
Своим филантропическим жаргоном!
Гораздо хуже светский негодяй
И все пороки, свойственные тронам, —
О них-то вы забыли, ай-ай-ай!
А в них-то все и дело, миссис Фрай!

Скажите им, что жить должны пристойней
Правители весьма преклонных лет,
Что купленных восторгов шум нестройный
Больной страны не умаляет бед,
Что Уильям Кертис{756} — низкий, недостойный
Дурак и шут, каких не видел свет,
Что он — Фальстаф при престарелом Гале,
Что шут бездарней сыщется едва ли.

Скажите им, — хоть поздно говорить, —
Что чванство не способствует величью,
Что лишь гуманность может озарить
Достоинством правителя обличье.
(Но знаю — вы смолчите. Вашу прыть
Умерят воспитанье и приличья;
И я один тревожить буду их,
Трубя в Роландов рог{757} октав моих!)

Епископ Беркли{759} говорил когда-то:
«Материя — пустой и праздный бред».
Его система столь замысловата,
Что спорить с ней у мудрых силы нет,
Но и поверить, право, трудновато
Духовности гранита; я — поэт,
И рад бы убедиться, да не смею,
Что головы «реальной» не имею.

Весьма удобно мир предполагать
Всемирным порожденьем солипсизма;
Подобная система — благодать
Для произвола и для эгоизма…
Но искони мешает мне мечтать
Сомненье — преломляющая призма
Великих истин; портит мне оно
Духовности небесное вино.

А что же в результате? Несваренье
Иллюзий, представлений и мечтаний,
Гипотез беспокойное паренье,
Туман философических скитаний
И самое неясное скопленье
Сортов, явлений, видов, сочетаний.
Вселенная — большой клубок проблем,
Доселе не разгаданных никем.

Возник ли мир по Ветхому завету
Иль сам собой, без божьего труда, —
Мыслители не вскрыли тайну эту
И, может быть, не вскроют никогда.
Но мы недолго странствуем по свету
И все однажды явимся туда,
Где очень точно всё узнаем — или
Навеки успокоимся в могиле.

Пора оставить спор метафизический,
Философов безумную мечту,
Что есть, то есть — вот вывод мой логический,
И больше спорить мне невмоготу,
Я начал ощущать периодически
Озноб и кашель, жар и ломоту —
И с каждым новым приступом чахотки
Я становлюсь уступчивым и кротким.

Во-первых, я уверовал, как водится,
В спасителя и даже в сатану,
Потом поверил в девство богородицы
И, наконец, в Адамову вину...
Вот с троицей трудненько мне приходится.
Но скоро я улаживать начну
Посредством благочестья и смиренья
И это цифровое затрудненье...

Но к теме возвращусь, читатель мой.
Тот, кто бывал в Китае, в Византии,
Кто любовался Аттикой святой
С Акрополя, кто с корабля впервые
Узрел Константинополь золотой,
Кто видел Тимбукту{760} и Ниневию, —
Тот Лондоном не будет поражен,
Но через год — что станет думать он?

Мой Дон-Жуан стоял на Шутерс-Хилле
В закатный час, раздумьями томим, —
И темным океаном крыш и шпилей
Лежал огромный Лондон перед ним,
И до него неясно доходили,
Как по равнине стелющийся дым,
Далекое жужжанье, бормотанье,
Кипящей грязной пены клокотанье…